Рассказ судебного следователя - Александр Андреевич Шкляревский

помощнице по хозяйству. Крюковская же, соединяя в себе все качества хорошей компаньонки, была еще ее другом. Приискать такую женщину я думал все время, и находка была для меня кладом. Но скоро многое изменилось. Было лето. По старой холостой привычке, я велел перенести свою кровать и все кабинетные принадлежности в сад, в павильон, где и ночевал. Однажды вечером нас навестил мой товарищ по военной службе, местный мировой судья. Проведя вечер с дамами, я затащил его потом в свой павильон, и там мы распили с ним бутылку вина. Нужно заметить, что я пью мало и скоро хмелею. Проводив своего гостя, я собирался уже раздеться и лечь, отослав слугу гораздо ранее, как мне послышался, около павильона, какой-то шорох. Затем отворилась дверь и ко мне вошла Крюковская, в одном белом пеньюаре, с распущенными роскошными черными волосами. Я не успел прийти в себя от изумления, как уже находился в ее объятиях.

– Милый мой, – страстно лепетала она, трепеща вся, – сил моих нет более таить свою любовь… свою страсть…

Она быстро дунула на горевшую лампу, проговорив:

– Я боюсь, чтобы меня кто не увидел.

И я опять был в ее объятиях. Находясь под влиянием винных паров и прошлых к ней отношений, я не мог отказать ей и в ласке. Но я тотчас же опомнился. Ужас охватил меня от моего проступка. Я был так расстроен, что не мог вести никакого разговора с Крюковскою и попросил ее уйти. Заснуть я не мог и провел всю ночь в мучительнейших нравственных страданиях. В шесть часов утра я позвонил и велел явившемуся слуге немедленно приказать кучеру запрягать лошадей, чтобы уехать из дому куда-нибудь подальше до пробуждения Зины и не видать ее лица. Я написал ей лишь краткую записку, что еду по очень важному делу, о котором я вспомнил ночью и забыл сказать вечером. Когда я садился в коляску, мне было подано письмо. Я догадался, что оно от Крюковской, но сурово спросил человека:

– От кого? – предполагая, что уже весь мир знает о моих отношениях к этой женщине и позоре.

– Не знаю-с, – отвечал слуга. – Авдотья Никаноровна велели отдать…

Она тоже не спала всю ночь. Письмо ее у меня цело. Смысл его был тот, что она не оправдывала своего поступка, внушенного ей страстию, и проклинала себя за него, но умоляла не гнать ее от себя и Зины. «Зина, – писала она, – так же дорога мне, как и вам. Я люблю ее до обожания, чувствую свою вину перед нею и хочу загладить ее неусыпными заботами и попечением. Вы, Аркадий, не можете составить счастие Зины. Разность ваших лет и неопытность Зины кладет между вами непреодолимую преграду. Зина – дитя. Она не может сочувствовать всем вашим планам и намерениям. Вы нуждаетесь в помощи и совете подруги. Я буду вам другом, помощницей, слугою. Легко может быть, что и у Зины проснется чувство любви. Если оно обратится к другому, то неужели же вы, после своего поступка, не дадите ей свободы пожить? Вам нужно быть рассудительным и гуманным. Мы оба, – заключила Крюковская, – виноваты перед Зиной: вы своею женитьбой на ней, я тем, что слишком понадеялась на свои силы, на привязанность к ней и пала под тяжестью охватившей меня страсти. Поэтому на нас же лежит и обязанность загладить нашу вину перед этим добрым ребенком и принести ей счастие»…

Я отсутствовал из дома дня четыре и был крайне смущен при первой встрече с обеими женщинами. Крюковская тоже. Будь Зина сколько-нибудь проницательна, она догадалась бы, что между мной и ее подругою произошло что-то важное. Письмо Крюковской вызывало меня на объяснения и рассуждения с нею о Зине. Свидания наши происходили секретно, сначала в павильоне, а потом у меня в кабинете, и я поддался на них чарующему обаянию страстной женщины. Я чувствовал всю безнравственность своей принадлежности двум, и первое время меня терзала совесть, но потом она заснула. Ее усыпили размышления, что Зина, по молодости своей, более мне дочь, чем жена, что она полюбит непременно другого и я должен буду отдать ее и что сам я уже принадлежу другой женщине. Да, только сегодня я сознаю, что смотрел на все глазами Авдотьи Никаноровны. Известный вам обморок с Зиною случился уже во время полного моего ослепления. Я был тогда в уезде, по делам. Что произошло с Зиною – я не знал. Крюковская объяснила мне, что все было следствием простуды и прилива крови и что подобные обмороки бывают нередко у детей и молодых людей, почему и известны, в просторечии, под именем «детских». Лет шестнадцати такой обморок был и со мною, поэтому я ей поверил. О подозрениях врача Михайловского Крюковская начала рассказывать со смехом, называя его сумасбродом, кажется неравнодушным к Зине; но потом она стала серьезна и советовала мне быть осторожнее, опасаясь, чтобы основанием к подозрениям врача не послужили замеченные им отношения между нами… Вследствие этого подозрения Михайловского были оскорбительны и для меня, что я дал ему довольно жестко заметить, когда он, уезжая из нашего города и прощаяся со мною, завел речь об этом предмете. По выздоровлении Зины Крюковская уехала в Петербург, жалуясь мне, что ей тяжело и нужен отдых. Дом мой без нее казался мне пуст; я привык к ней; ей были известны все мои частные и общественные дела, и она всегда давала мне очень полезные советы. Я начал скучать о ней и беспрестанно ездить в Петербург. Наши интимные отношения не прекращались, но Зина ничего не подозревала и сама порывалась ехать в Петербург повидаться со своею подругой. Я долго откладывал ее поездку, но, получив письмо от Крюковской, что она тоже соскучилась о Зине и просит привезти ее в Петербург, я поехал с нею к предстоявшим праздникам. Остановилась Зина не у Крюковской, а в гостинице, по моему совету; квартира матери Крюковской была тесна, и я боялся, чтобы Зина не заметила нашей связи… Дальнейшее – вам все известно… При известии о смерти Зины в голове моей шевельнулось было подозрение, но после медицинского осмотра и анатомического исследования – оно прекратилось.

– Вот вам полнейшая моя исповедь, – сказал Можаровский, – к ней я могу только прибавить то, что я уже говорил вам и некогда доктору Михайловскому: что я всегда любил Зину, понимал разность наших лет, и если бы она полюбила другого, то для ее счастия и свободы я не задумался бы принести в жертву свою жизнь. Это было твердым