Горбатый медведь. Книга 2 - Евгений Пермяк

Разговорчивый старик жил в трех верстах вниз по течению Туры, в заброшенном доме, куда в старые годы наезжал его хозяин с господами поохотиться, половить рыбу и попировать.

Рассказывая о себе, старик помог приладить бересту к дугам лодки, боязливо спросил:

— А какая сейчас власть в городе Тюмени?

— Колчака. Адмирала Колчака.

— Ага-га-га-га… — замотал старик головой. — Из магометанов, значит, выбрали. Ну что ж, всякая вера — вера, если она вера.

Когда работа была закончена, Виктор принес дюжину крупных жерлиц.

— Да что ты, сердечный… Куда столько? Разве я похожу на бессовестного?

Он отобрал три жерлицы. Потом соблазнился четвертой. Виктор положил на берег остальные. Старику было стыдно взять столько и жаль потерять такое богатство.

— Тогда, может, хоть морду возьмете в придачу.

Виктор отказался и позвал Маврикия в лодку. Когда лодка была уже на плаву, старик снова спросил:

— А магометан-то этот из белых или из красных?

— Из грязных, — сказал Виктор.

— Ага-га-га, — прошамкал старик и задумался.

Течение на Туре, как и на всех реках, не одинаково. Здесь, в излучине, оно было быстрым. Открылись новые берега. Богатые леса. Малозаселенный край. Не так уж далеко отсюда Тюмень и железная дорога, а кажется, что здесь совсем другая страна, где не все знают, какая теперь власть. Как странно.

А почему странно? Через три дня и наши путешественники не будут знать, какая власть в Тюмени.

Зачем думать об этом? Нужно любоваться бескрайним привольем, радоваться берестяной каюте без единой щелочки, быть благодарным за то, что светит солнце, за то, что воздух чист, за то, что рыба чуть ли не сама заскакивает в лодку.

Вот, Маврикий, и пришло к тебе настоящее речное путешествие. Не беда, что этот «пароход» не дымит, зато он не стоит на месте.

«Ах, тетя Катя, как я помню, как я ценю все, что ты сделала для меня!»

Виктор растянулся на носу и тоже думает о своем. В мыслях он далеко от Туры, где-то на Миссисипи или какой-то далекой другой реке, в стране, о которой он все чаще и чаще размышляет.

Лодка опять пошла медленнее, поворачиваясь то боком, то кормой, то снова носом по течению.

— Я думаю, — говорит, не оборачиваясь, Виктор, — что России больше нет и никогда не будет.

Маврикий не понимает, почему Виктору пришло такое в голову.

— Как может не быть России, когда есть мы? Русские.

Ничего не ответил Виктор и снова уплыл в мыслях за океан.

Много скрипучих телег двигалось по направлению к Тобольску. Двигались и три телеги Сидора Непрелова. «Добро», взятое им, наполовину оказалось смешным грузом. Зачем нужно было в Сибирь везти кадушки для солки огурцов и капусты, куль лаптей, когда здесь ходят только в кожаной обуви? Как могло взбрести в неглупую мужичью голову взять с собой три улья пчел, зашитых в ряднину? А зачем с собой тащить старый ведерный сепаратор?

Алчность была жалка и бесцельна. Он не скоро, но понял, что, теряя ферму, глупо спасать формы для выдавливания фунтовых кружков масла с фирменным названием.

Кое-что ему удалось сбыть за бесценок или отдать за постой, а остальное пришлось бросить.

Теперь он ехал сравнительно налегке. У него нашлось место для матери Виктора — Веры Петровны Гоголевой, очень понравившейся Любови Матвеевне веселостью характера и умением не падать духом в трудные минуты.

Сидор считал Тобольск последним городом, дальше которого отступать не будут. Отсюда после передышки вместе с японской армией Колчак пройдет всю Расею «наскрозь до Дермаии». Так ему говорили не двое, не трое, а множество знающих беженцев из господ и богатых людей.

Двести восемьдесят верст от Тюмени до Тобольска не такое уж большое расстояние, если путник едет на перекладных.

Непреловы ехали на измученных лошадях, прошедших от Мильвы свыше тысячи верст. Дорога с дневками заняла почти десять дней. Плывущие на лодке и ночующие в ней, боясь потерять ее, опередили своих матерей. И если б не сказочные берега Тобола, где можно и теперь охотиться луком и стрелами, где неизвестные, могучие, похожие на тополя деревья образуют в самом прямом смысле волшебные светлые леса, которые манят вглубь и пугают звонким шелестом листьев, которые кажутся вычеканенными из какого-то темно-зеленого металла, то дорога была бы короче.

Не побывать в таком лесу невозможно. Невозможно также не причалить к чистой, по-особому выглядящей татарской деревне с деревянной мечетью, с обычаями и традициями, которые сохранились с времен Кучума и Маметкула. Здесь закрывают платком лицо молодые женщины, не говорят с мужчинами, не потому что они не знают русского языка, а потому что этого не положено. Зато мужчины и старухи гостеприимны и хлебосольны до невозможности. Девушки-татарки хотя и закрывают кромкой платка свои лица, но закрывают так, чтобы ослепить «нечаянным» поворотом головы и деланно пугливым взглядом. Кто знает, что у них на душе. Старик, угощавший чаем Маврикия и всех остальных, сказал:

— Наши девчонки очень любят, когда их воруют.

И ничего в этом нет удивительного. Живя на глухом берегу Тобола, они не могут не знать, что, кроме деревни, где они живут, есть большой мир, города. Мимо их деревни из этого мира проходят пароходы. И на них другие люди, живущие совсем не такой жизнью, как они. Поэтому быть украденной единственная возможность оказаться в большом мире, пока еще закон не сделал тебя одной из жен какого-то неизвестного и, может быть, старого человека.

Так близко и так далеко Тюмень! Над Тюменью летают аэропланы, а здесь еще и не начинался девятнадцатый, а может быть, и восемнадцатый век.

Нет, Иван Макарович, не может Россия прыгнуть за несколько лет через два века в социализм, думает Маврикий. Это розовый самообман, милый и дорогой Иван Макарович.

Лодка снова плывет по широкому Тоболу. Накрапывает дождь. Сюда скорее приходит осень. Дождь сонливо барабанит по бересте. Виктор спит, а Маврикий, лежа рядом с ним, продолжает затянувшийся спор с Иваном Макаровичем.

Знатная река Тобол. Много притоков питают его на протяжении тысячи шестисот верст. Не тих его бег, не узки его плесы, а сравнить его с Иртышом нельзя даже по большой любви и хорошему знакомству с Тоболом.

Тобол — теленок, а Иртыш — вол. Упрямый, неустанный, неостановимый…

— Нужно круче держать нос против течения, — предупредил Маврикий. — Нас может снести.

Лодка, вымчав в Иртыш верстах в трех выше Тобольска, уносилась быстрым течением.

Сидя на веслах, путешественники гребли изо всех сил, боясь, что течение протащит их мимо Тобольска до того, как они достигнут противоположного берега.

Опасения, конечно, были преувеличены. Их снесло на самую малость, и можно было, оставив весла, направлять свою ладью по течению и любоваться городом, имя которого рождает в памяти столько различно звучащих имен.

Везде есть добрые старики. Для лодки нашлось надежное пристанище. Теперь можно на почту. Никаких писем. Значит, еще едут. Нужно оставить письма для матерей и отправиться на осмотр города. А может быть, им удастся найти квартиру, чтобы приехавшие сразу получили крышу.

Город поразил обилием церквей и немалым количеством тюрем. Увидели виденный ранее в учебниках истории памятник Ермаку Тимофеевичу. Ничего, но и не ах! Не очень благодарными оказались русские цари к этому простолюдину за его великие подвиги и дары.

Побывали и около дома, где жил последний царь. Внутрь дома не пустили. Было сказано ясно и коротко: «Нечего вам тут делать». Сказано так, как будто тут жил не свергнутый, а царствующий царь.

Для свежего глаза Тобольск и выглядел городом царствующего царя. В городе появилось немало бежавших с Урала, из Прикамья. Красная Армия была вовсе не так далеко, а самоуверенные бородатые, не обиженные размерами животов богатеи, будто отделенные океаном или неодолимыми горами, не допускали мысли, что куражиться им оставалось несколько недель. Колчак проиграл успешно начавшуюся для него кампанию. Ему уже не дают больше в кредит ни пушек, ни сигарет. Он не оправдал надежд, возложенных на него. От него отвернулся и сибирский мужик. Не голытьба, которая никогда не была с ним, не колеблющаяся середка-половина, но и зажиточная часть.

Глазам, видевшим, как лопается радужное ничто, выдутое из ничего, не нужны слова. Сколько их было слышано. Тобольск — город-тупик, из которого можно теперь выбраться только вверх по Иртышу, на Омск, да и то, кажется, с боями. Берега Иртыша неспокойны. Стреляют по судам. Оставаться здесь невозможно. И зачем только понадобилось отчиму послать их в этот город, в этот мешок? Нужно искать какой-то выход.

— А может быть, двинуть через северные моря? — спросил Гоголев не то Маврика, не то себя, а может быть, того и другого.