Дневник читателя. Русская литература в 2007 году - Андрей Немзер

Поворот случился 9 января 1905 года. Печатается «Собрание стихотворений», пишутся и публикуются новые стихи, не сразу рвутся связи с литераторской средой, но университет оставлен – ради революции, то есть справедливости. Вместе с революцией приходит любовь – к не менее странной, чем сам Семенов, революционерке (кто-то скажет – святой, кто-то – полоумной; в этой связи полезно перечитать тургеневское стихотворение в прозе «Порог»), «сестре Маше». Маша была сестрой не Семенова, а другого знакового персонажа декадентско-революционно-богоискательской эпохи – поэта (с проблесками гениальности) Александра Добролюбова, сменившего крайность утонченного модернизма на радикальное опрощение, растворение в народе. (И с Семеновым это случится.) Любовь была обоюдной, платонической и надрывной – на вопрос о том, спасались ли «брат Леонид» и «сестра Маша» от нахлынувшей страсти (и плотских соблазнов) революционной деятельностью на российских просторах или, напротив, императив служения народу (отмщения страшному миру) заставлял их жертвовать личными чувствами, пусть отвечают ушлые психоаналитики. Встречи были редкими, взаимное восхищение (и сцепленное с ним самообличение) захлебывающимся, конец – страшным. Семенов прошел тюрьму, следствие и суд – был по большей части обвинений оправдан (что не означает – вовсе невиновен перед государством). Накануне его освобождения Маша умерла. Не исключено, что покончила с собой. Возможно, оказавшись перед чудовищным выбором: участие в теракте, то есть убийстве (Маша была эсеркой), или отказ, означающий попрание великих идеалов, неминуемо обрекающий на презрение однопартийцев, если не на остракизм. Возможно, «просто» не выдержало сердце.

Вскоре не выдержал кровавой корчи и Семенов. В июне 1907 (через полгода после смерти «сестры Маши») он пришел в Ясную Поляну и сумел заставить Толстого выслушать исповедь раскаявшегося революционера. Нет, не Толстой указал Семенову узкий путь опрощения, непротивления злу насилием, спасения в крестьянском труде и отказа от «барской» культуры. Решение было принято раньше, Семенов, кажется, даже в благословении Толстого не нуждался (хотя безусловно его искренне почитал) – он считал должным поведать признанному учителю жизни о своем выборе, а тем самым и поддержать великого ересиарха, и (в какой-то мере бессознательно) укорить его за недостаточную последовательность. Встреча с Семеновым и его судьба безусловно произвели на Толстого сильное впечатление. Толстой радовался визитам (не слишком частым) опростившегося барича (декадента, революционера) в Ясную Поляну, доверительно и подолгу с ним беседовал. Одобрял новые – совсем иные, нежели прежде – литературные работы Семенова (предварил публикацию в «Вестнике Европы» страшного рассказа «Смертная казнь» – «вещи», по Толстому «замечательной и по чувству, и по силе художественного изображения»). Называл его самым близким (ближе Черткова!) человеком. Но все же настойчиво просил, чтобы Семенов не обращался к нему на «ты».

А Семенов так обращался ко всем – к мужикам и шахтерам, с которыми работал ради хлеба насущного (денег не брал вовсе), к сектантам и скопцам, у которых искал истинного Бога, к былым знакомцам, к Толстому, к исправникам, губернатору и прочему начальству. И всех называл «братьями». А когда пришло время нести воинскую повинность, что противоречило нравственному чувству Семенова, не позволял себе лукавить с властями предержащими, не пошел на компромиссы, буквально обрекая себя на страдания (по некоторым данным, ему пришлось пройти через психиатрическое освидетельствование в больнице, то есть вплотную соприкоснуться с миром неметафорического безумия).

В последние годы Семенов обратился к вере своего детства – православию. Умерив «отказничество», он крестьянствовал на выделенных семьей двадцати десятинах и находил в рачительном хозяйствовании новую радость. Ходил в Оптину пустынь, надеялся стать монахом, но получил иной послух – старец Анатолий наказал ему жениться и принять священнический сан. 13 декабря 1917 года Семенов с будущей женой навещал тетушку (вероятно, в связи с предстоящими со дня на день свадьбой и рукоположением). В ее доме были написаны последние строки автобиографической книги «грешного», неустанно взыскующего правды и праведности. Домой вернулись в темноте: невесте, так и не ставшей женой, убежать от разбойников удалось, Леониду Семенову – нет.

Сочинения Семенова – символистские стихи, драма, эссеистика, «толстовско-народническая» проза, покаянные воспоминания – ныне составили том «Литературных памятников». Подготовил издание и написал статью (строго документированную, но полнящуюся истинно братской любовью к «поэту и жизнестроителю») Вадим Соломонович Баевский, отдавший долгие годы разысканиям о судьбе Семенова и размышлениям о его жизненном деле. Научное значение этого труда бесспорно, нравственное – переоценить невозможно.

18 декабря

Итоги

Имитация объективности

Не то что действительно проявлять эту самую объективность, но и имитировать ее, родимую, никаких сил нет. Должность и жанр, однако, обязывают, и, отскрипев зубами, просмотрев годовые содержания журналов и припомнив блуждания по книжным магазинам, с важным видом сообщаю: со словесностью все у нас в порядке. Только в четырех московских журналах за год напечатали семнадцать романов: три в «Знамени», по четыре в «Новом мире» и «Октябре», а в «Дружбе народов» (вот они, наши чемпионы!) так целых шесть. Один из них – «Матисс» Александра Иличевского («Новый мир», № 2, 3) – получил нынешнюю Букеровскую премию, а у некоторых (тех, что после мая напечатаны) есть шанс овладеть следующей. Конечно, если не хлынет в начале 2008 года дождь романных шедевров, чего барометр анонсов вроде бы не пророчит.

Велика ли беда, что Анатолий Азольский («Афанасий» – «Дружба народов», № 1; «Посторонний» – «Новый мир», № 4, 5, а у него еще в № 11 «Дружбе народов» повесть «Магара, или Расстреляйте меня на рассвете», которую можно назначить романом с тем же успехом, что «Афанасия») старательно и скучно тиражирует собственные удачные наработки десятилетней выдержки? Что Олег Юрьев («Винета» – «Знамя», № 8) публикует пародию на собственный – неровный, но «цеплявший» и помнящийся – давний роман «Полуостров Жидятин», а Валерий Исхаков в «Призраке автора» («Дружба народов», № 10, 11) совмещает стратегии Азольского и Юрьева, то есть автоплагиат с автопародией? Что цикл мемуарных историй Николая Климонтовича («Последние назидания» – «Октябрь», № 4), во-первых, много жиже прежних (и похожих) записок утомленного плейбоя, а во-вторых, рядом с романом не лежал? (Тот же кунштюк провернул Захар Прилепин, собравший накопившиеся – распечатанные ранее по журналам – разнокачественные и в разные стороны глядящие рассказы и приклеивший к упаковке ассорти романный ярлычок – этот «Грех» с ним делит издательство «Вагриус».) Что серию милых тусовочных побасенок Марины Москвиной («Дом на луне» – «Дружба народов», № 1, 2) принять за роман можно только в легком «олунении»? Что пушкинского «Дубровского» лучше читать в оригинале, а не в переводе на новорусский Дмитрия Стахова («Генеральская дочка» – «Дружба народов», № 5)? Что «Редкие земли» Василия Аксенова («Октябрь», № 2, 3) уверенно конкурируют с предыдущим (и тоже «Октябрем» тиснутым) творением неутомимого мастера – романом «Москва-ква-ква»? (И коришь себя за вынужденные злобствования – не ради дутой объективности, а из чувства непреходящей благодарности; ведь это Аксенов написал «Победу», «Затоваренную бочкотару», «Ожог», а недавно – «Вольтерьянцев и вольтерьянок»!) Что хотя один роман под названием «Цунами» мы уже читали (написал его Анатолий Курчаткин, а опубликовало в 2006 году «Знамя»), преподносят нам еще один, на сей раз сочиненный Глебом Шульпяковым и напечатанный «Новым миром» (№ 10, 11)? Что «Человек, который знал все» Игоря Сахновского («Октябрь», № 1) это… А тут-то что не так? Вошел роман в букеровский шорт-лист? Вошел. А коли так, то нечего окрысиваться на Сахновского. Да и на прочих романистов. (Печатают же их просвещенные журналы!). И хватит скулить о какой-то там «беде».

Вот я и говорю: невелика беда. И бодро констатирую пышное цветение всех цветов. Разве не печатались в этом году Олег Зайончковский, Афанасий Мамедов, Евгений Попов, Ольга Славникова, Сергей Солоух, Александр Хургин, Евгений Шкловский, недавно высоко взорлившие Наталья Рубанова, Денис Гуцко, Дмитрий Новиков, то есть прозаики, чьи работы вызывали у меня острый и сочувственный интерес? Печатались. И если мне кажется, что дали они проходные, вторичные или просто плохие тексты (потому и не указываю адресов), то, во-первых, есть другие мнения (допускаю: мог чего-то и не расчухать – пусть будут правы защитники высоко ценимых мною писателей, если таковые найдутся), а во-вторых, знамо дело, художник не машина. Он имеет право как на риск, так и на замедление роста, оно же – накопление сил, оно же – углубление в найденную тему, оно же – самоповтор.