Дневник читателя. Русская литература в 2007 году - Андрей Немзер

Нет, я не думал, что Тарн или Сахновский выскочат в победители. Такое и г-ну Эппелю слабо. Мавры призваны были создать фон, на котором хоть Иличевский, хоть Малецкий глядится Толстым. Не пугайтесь – Алексеем. Николаевичем. Вот и стал один из них чемпионом, а другой – непредусмотренным серебряным призером. Вникать в сравнительные достоинства хрена и редьки (выяснять, какой из романов шило, а какой – мыло) у меня нет ни малейшей охоты. Культурные сочинители сочинили культурные сочинения. Слогом в общем и целом владеют. Сами они (вкупе с симпатизантами, которых не так уж мало), вероятно, почитают себя стилистами. Интервью на сей счет не брал, а гипотезу выдвигаю потому, что так думают о себе все авторы, не способные худо-бедно организовать сюжет и очертить характеры. Сказать которым, в сущности, нечего. Впрочем, ничего вредного в «Матиссе» и «Конце иглы» нет. Сочинители хотят хорошего. Разумного, доброго, вечного. Еще больше хотят, чтобы в них видели писателей. Сострадающих ближним и дальним. Таинственных. Тонких. В этом оба преуспели. Книги их можно прочитать. (Мне лично было трудно, но все же справился. Впрочем, добрался ли я до конца романа Малецкого, точно не помню. Вот «Матисса» одолел целиком – все грезилось, что какой-то смысл забрезжит. Не случилось.) Можно не читать. Обсуждать нечего. От того, что Иличевский стал лауреатом, роман его не стал хуже. Лучше тоже не стал.

Были букероносные опусы слабее «Матисса»? Не знаю. Пожалуй, «Упраздненный театр» Булата Окуджавы. Впрочем, я его с 1994 года не перечитывал. Как и большинство коллег-критиков. (Не помню, чтобы кто-нибудь – после отчетов о премировании – об этих недописанных мемуарах хоть полсловечка изронил.) Да мало ли какие решения прежних букеровских жюри мне не нравились! И сейчас считаю, что «Свобода» Михаила Бутова (при изрядных достоинствах этого романа) вещь несоизмеримая с «Закрытой книгой» Дмитриева (ее тогда и в шорт-лист не ввели!) и «Андеграундом…» Владимира Маканина, «Казус Кукоцкого» Улицкой по всем статьям уступает роману Александра Чудакова «Ложится мгла на старые ступени», а «Без пути-следа» Дениса Гуцко – «Каблукову» Анатолия Наймана. Вкусы у всех разные, и, помня об этом, я пятнадцать лет старался «оправдать» (то есть проявить резоны) решений букеровских жюри. Даже когда сам входил в судейскую бригаду и вчистую проиграл коллегам (в тот раз премирован был абсолютно чуждый мне роман Михаила Шишкина «Взятие Измаила»). Но как проявлять резоны, если ими и не пахнет? Награждая «Упраздненный театр», жюри хотело почтить Окуджаву за неоспоримые прежние свершения (и заодно «опустить» всю новую прозу начала 90-х). Премируя Улицкую – потрафить широкой публике. Венчая лавром стопроцентный не-роман Андрея Сергеева «Альбом для марок» – заявить о своей актуальности-продвинутости. Вознося на пьедестал Бутова и Гуцко – выдать аванс «молодым». Хороши были месседжи, посланные теми судейскими коллегиями, или дурны, насколько они соответствуют духу и букве Букера – разговор отдельный и длинный. Важно, что в тех решениях был смысл. В нынешнем его ровно столько же, сколько в романе Иличевского. Лауреат наш ведь не классик, не кумир читающей России, не рушащий каноны авангардист. А числить Иличевского в «молодых», что нуждаются в авансе, после того как он получил «казаковку» за действительно хороший рассказ, стал казовым автором «Нового мира» и напечатал подряд два романа, несколько смешно.

Почему же Иличевский стал лауреатом? Все просто. Дело даже не в том, что его вычурная меланхоличная проза может нравиться сноровистому переводчику Эппелю, чьи экзерсисы исполнены примерно на том же уровне. Дело в том, что Эппелю, которого добрые люди величают писателем, не может нравиться достойная проза. Он штукарь (порой не без обаяния), которому тоже (и всегда) нечего сказать . Понятно, что оба случайно попавших в шорт-лист писателя сильно перед Эппелем провинились. Есть вина общая (ее Улицкая и Дмитриев разделяют с теми живыми и сильными авторами, что были блистательно заменены Сахновским и Тарном): их проза живет большой мыслью. Улицкая, кроме того, повинна в том, что уже получила «Большую книгу», а прежде – Букера. Дмитриев – тем, что был лауреатом премии Аполлона Григорьева. Да к тому же корешится с одним злокачественным критиканом (угадайте – с кем), который только и делает, что нахваливает своих дружбанов, раздает им все возможные премии и в грош не ставит изысканные (краше Иличевского!) творения г-на Эппеля. Кумовству – бой!

Что ж, от всей души поздравляю председателя букеровского жюри с победой. Так ведь сиял, что невозможно было за него не порадоваться. До литературы ли тут, если человеку наконец-то получшало! Улицкая и Дмитриев этот конфузный сюжет переживут легко. Они, как и другие настоящие писатели, цену себе знают. Да к тому же (тьфу-тьфу, не сглазить) и зарабатывать умеют.

Но ведь не один же г-н Эппель принимал судьбоносное решение? Куда смотрели четверо остальных судей? Не знаю. Я не психоаналитик и не знаток политтехнологии, а историк литературы. Знаю только, что можно быть замечательным поэтом (Олеся Николаева), режиссером (Генриетта Яновская), прозаиком (Олег Зайончковский), эссеистом (Самуил Лурье) – и при этом никудышним членом жюри литературной премии. Потому как поганое это дело – премии распределять. Терпеть не могу. Хуже – только экзамены принимать.

7 декабря

Взыскующий истины

Леонид Семенов. Стихотворения. Проза. М.: Наука; серия «Литературные памятники»

Леонид Дмитриевич Семенов был зверски убит вечером 13 декабря 1917 года. Нет, не большевиками, а бандитами, получившими свободу – вместе с неограниченными возможностями для насилия и грабежа – в результате долгожданной и светоносной Февральской революции, ласково-лживыми сказками о которой и сейчас – после публикации великого множества ужасающих документов и мемуарных свидетельств, после издания третьего и четвертого узлов «Красного Колеса»! – продолжают тешить себя иные патентованные умники. Его убили не в Петрограде (или ином «развращенном» цивилизацией городе), а в самой что ни на есть глубине России – в рязанской губернии, близ родового имения Гремячки, где Семенов несколько лет жил на отшибе, в простой избе, чередуя крестьянский труд с работой над заветной книгой о долгих и мучительных скитаниях (в прямом и переносном смысле) автора и обретении им нравственного света. Книга эта – «Грешный грешным» – осталась неоконченной. Рукописи были изодраны и сожжены погромщиками, разнесшими избу гранатой, испоганившими все, что попалось под руку (о том, что поживиться у «полоумного» барина-бессребреника нечем, подонки прекрасно знали), а заодно уж и стрельнувшими в хозяина-работника.

Семенову выпал жизненный срок гениев – тридцать семь лет. Гением он не был, хотя в тот короткий период, когда Семенов сполна отдавался словесности, нехудшие читатели ставили его в один ряд с великими сверстниками Блоком (тесно общавшимся с Семеновым и много о нем думавшим) и Андреем Белым. «Собрание стихотворений» (1905) – единственная прижизненная книга Семенова – и сейчас кажется если не родной, то двоюродной сестрой первой книги Блока («Стихи о Прекрасной Даме» вышли немногим раньше). Некоторые стихи Семенова пророчат появление большого поэта. Но он выбрал иную стезю. Вернее, тем блужданиям и исканиям, которые сверстники Семенова переводили в область поэтического творчества (даже яростно отрицая литературу и экстатически мечтая о «простой и честной» жизни), он до конца подчинил свое земное бытие. Да и успешный бросок в зоревую, лазурную, туманную, изломанную и чающую неземной ясности модернистскую словесность был не только (и не столько) следствием прирожденной писательской складки (кстати, вовсе не гарантирующей истинные творческие свершения), сколько жизнестроительным актом. При том не первым.

Семенов родился в просвещенной дворянской семье (дед его – великий географ и путешественник в 1906 году стал по высочайшему повелению именоваться Семеновым-Тян-Шанским; достойно и удачно служили отечеству и другие старшие родственники), у него было безоблачное (елико это возможно) детство, он превосходно учился, но в старших классах, воспылав могучей страстью к музыке, едва не бросил гимназию. Композитором, однако, не стал (тут невольно вспоминается юный Пастернак), родителей на сей раз послушался и в итоге поступил в Петербургский университет, где быстро сменил естественный факультет (семейная традиция) на историко-филологический. Серьезно занимался наукой (Семенова-студента ценил равно взыскательный и блистательный эллинист Ф. Ф. Зелинский), чуждался «общественных» веяний, подчеркивал свою «правизну» и дворянскую стать. Что, впрочем, не противоречило модернистским литературным пристрастиям.

Поворот случился 9 января 1905 года. Печатается «Собрание стихотворений», пишутся и публикуются новые стихи, не сразу рвутся связи с литераторской средой, но университет оставлен – ради революции, то есть справедливости. Вместе с революцией приходит любовь – к не менее странной, чем сам Семенов, революционерке (кто-то скажет – святой, кто-то – полоумной; в этой связи полезно перечитать тургеневское стихотворение в прозе «Порог»), «сестре Маше». Маша была сестрой не Семенова, а другого знакового персонажа декадентско-революционно-богоискательской эпохи – поэта (с проблесками гениальности) Александра Добролюбова, сменившего крайность утонченного модернизма на радикальное опрощение, растворение в народе. (И с Семеновым это случится.) Любовь была обоюдной, платонической и надрывной – на вопрос о том, спасались ли «брат Леонид» и «сестра Маша» от нахлынувшей страсти (и плотских соблазнов) революционной деятельностью на российских просторах или, напротив, императив служения народу (отмщения страшному миру) заставлял их жертвовать личными чувствами, пусть отвечают ушлые психоаналитики. Встречи были редкими, взаимное восхищение (и сцепленное с ним самообличение) захлебывающимся, конец – страшным. Семенов прошел тюрьму, следствие и суд – был по большей части обвинений оправдан (что не означает – вовсе невиновен перед государством). Накануне его освобождения Маша умерла. Не исключено, что покончила с собой. Возможно, оказавшись перед чудовищным выбором: участие в теракте, то есть убийстве (Маша была эсеркой), или отказ, означающий попрание великих идеалов, неминуемо обрекающий на презрение однопартийцев, если не на остракизм. Возможно, «просто» не выдержало сердце.