Крест и посох - Валерий Елманов

Доброгневу, державшую в руках небольшой дымящийся горшочек, сопровождал лишь Парамон с хлебом и водой для узников. Последним был юный дружинник, освещавший двумя факелами путь впереди идущим.

— Стой здесь, — властно распорядился палач и, осторожно спустившись по скользким от постоянной сырости крутым каменным ступенькам лестницы, подошел к Константину, положив возле него половину хлебной краюхи и поставив рядом горшок с водой.

Держался он с ожским князем почтительно, имея опаску, что тот ныне в темнице, а завтра, глядишь, остуда у Глеба на брата пройдет — чай, родная кровь, — и тот сызнова усядется за веселый пирок в светлой просторной трапезной. Так что если сейчас выказать к нему всю свою злобу, то она со временем может запросто аукнуться, да так, что и костей собрать не получится.

Оставшуюся половину хлебного каравая он с тем же уважением, как-никак слуга божий, крестясь и виновато улыбаясь — мол, невиноватый я, служба такая, — поднес к священнику, после чего скорым шагом вновь ненадолго поднялся наверх.

Приняв у дружинника оба факела, Парамон небрежно — тут уж чиниться не пристало, чай, не боярин пред ним — вытолкал караульного за порог и с натугой прикрыл дверь, затворив ее на внутренний засов.

Затем он, не мешкая ни секунды, повторно спустился вниз, воткнул один факел прямо в земляную стену, которая, в отличие от ближней к узникам, не была обшита деревом.

Держа второй источник света в руке, палач подошел к князю, внимательно, с некоторой опаской и почтением наблюдая за расторопными движениями рук склонившейся над Константином Доброгневы, выполняя повеление Глеба и бдительно следя за тем, чтобы шустрая бедовая девка, упаси бог, не сказала бы чего лишнего Константину.

Очень уж опасался рязанский князь, как бы прибытие Ратьши с норвежцами и половцами не вселило дополнительные силы в узника, а главное, не укрепило бы его упрямство и нежелание говорить.

Вот он и повелел смотреть в оба, дабы его братец ни с кем не перемолвился ни единым словечком.

Однако отец Николай вновь затянул во всю глотку очередной псалом, и, пока Парамон возился с запорами и факелами, Доброгнева успела-таки проронить несколько коротких фраз.

Говорила она почти беззвучно, чуть ли не одними губами, но Константин все услышал. И то, что старый верный Ратьша все знает, и что он уже прибыл под Рязань, требуя выдачи князя и имея за плечами хорошую силу, и даже то, что Святослава скоро переправят к воеводе.

Сил у него от таких известий и впрямь прибавилось. А пахучее горьковатое варево из горшка и вовсе, казалось, удесятерило их.

Немного огорчало лишь то, что не получилось узнать все в подробностях, ибо визит травницы был слишком краток, и вскоре Доброгнева, неотступно сопровождаемая подозрительным Парамоном, вышла из застенка, перед уходом окинув узников сочувственным взглядом и на прощание еще раз ободряюще кивнув князю.

Едва они ушли, и входная дверь громогласно подтвердила это, захлопнувшись за ними с тяжелым грохотом, как Константин поделился новостями с молчащим до сих пор — сил, чтобы сдерживаться, пока хватало — отцом Николаем.

Выслушав их, священник бодро заявил, что тяжкое испытание, ниспосланное господом, по всей видимости, для них уже заканчивается и близок час, когда двери сего смрадного узилища распахнутся пред ними настежь.

В ответ на это Константин схожим по смыслу текстом, хотя и взятым совсем из другой оперы, продолжил его мысль, процитировав Пушкина: «Товарищ, верь! Взойдет она — звезда пленительного счастья».

Особенно радостно, с восклицательным знаком после каждого слова, произнес он строку, в которой обещалось, что «оковы! тяжкие! падут!».

Словом, веселье длилось целый час, постепенно перейдя в подробное обсуждение предстоящих дел, срочных и не очень, но затем нервное возбуждение постепенно прошло.

Наступил неизбежный обратный эффект, благо спать узникам до самого рассвета никто не мешал.

Однако едва первые лучи солнца осветили землю, заставив ярким огнем загореться блестящие купола храма Бориса и Глеба, как входная дверь распахнулась и в темницу вошли рязанский князь и его верный Парамон.

Палач крепко держал в руках, далеко отставленных от себя, большую жаровню, заполненную раскаленными углями.

Через правое плечо Парамона была перекинута на перевязи простая матерчатая, но увесистая сума, которая тяжело похлопывала владельца по левому бедру, многообещающе побрякивая своим содержимым.

Из сумы торчал целый пук заготовленных, но еще не зажженных факелов.

Однако к звуку, раздававшемуся при каждом осторожном шаге палача, эти деревяшки были непричастны, ибо он был более зловещим и каким-то вибрирующим и болезненным.

Вроде бы железо, но далеко не каждое могло издать подобный.

И Константин почему-то, едва услышав его, сразу понял, что именно находится в сумке на боку, потому что так угрожающе повизгивать могло лишь одно.

А едва Парамон, поставив жаровню в уголок, начал извлекать все из сумы, как похолодевший от своей ужасной догадки Константин понял, что не ошибся.

Это действительно были инструменты палача.

* * *

Тот же недостойный служитель господа, кой лжой гнусною место княжого духовника получиша, нареченный по имени святого Николая-угодника, тож по мягкосердию свому богоотступного Константина не обличаша и во грехах его потакаша, ибо слаб бысть душою своея.

Одначе самого его в кознях диавольских уличити никому не удалось.

Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236 г. Издание Российской академии наук, Рязань, 1817 г. * * *

И иде сей отец духовный ко князю Глебу во Резань и тако рекоша: «Коли сыне мой во Христе в твоих порубах муки смертные имает, тако ж и я должен тамо бысть, дабы в остатний раз утешение ему дати и слово божие поведати».

И жестокосердый Глеб повелеша отче Николая ко князю свому заперети и тако же железа на ны возложити, и прияша тот узы оные со смирением великим, яко служителю божиему заповедано.

Из Владимиро-Пименовской летописи 1256 г. Издание Российской академии наук, Рязань, 1760 г. * * *

Столь чистых сердцем, с душой, лучащейся светом и неземной добротой, в истории земли Русской до отца Николая пересчитать можно по пальцам.

Недаром почти сразу после его смерти место захоронения этого замечательного во всех отношениях человека быстро превратилось в центр паломничества христиан Руси.

Если у мусульман это Мекка, а у западных наших единоверцев — Иерусалим и, с некоторой натяжкой, Рим, то славяне потоком шли к Рязани.

Перечислять его достоинства можно очень долго, но я тут упомяну лишь об одном — верность своему долгу и самопожертвование, которое по праву можно назвать даже героизмом.

Вести обличительные речи, глядя в глаза жестокому князю Глебу, угодить за это в поруб и не смириться, невзирая на тяжкие пытки, — все это иначе, как подвигом, назвать нельзя.

И даже Филарет, который в своей летописи без разбора вешает на всех сторонников Константина ярлыки пособников дьявола, рассказывая об отце Николае, счел единственно возможным попрекнуть священника лишь за его чрезмерное мягкосердечие.

Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности, т. 2, стр. 113. Рязань, 1830 г.

Глава 19

Рука господня не бывает грязной

А крик надежды ищет свет,Чтоб высветить души мгновенье,Чтоб укрепить в себе терпенье,Надеяться, коли надежды нет.

Леонид Ядринцев

Белый как полотно отец Николай смотрел на руки Парамона, уверенно и неторопливо выкладывающие инструменты.

Губы священника беззвучно шевелились, но что за молитву они читали, он вряд ли смог бы сказать впоследствии.

Да и являлись ли эти слова молитвой?..

Глаза же Константина ни на миг не отрывались от самих орудий пыток.

Были они допотопны: ржавые клещи, какой-то острый двузубец, похожий на детскую рогатку, только с более длинной рукояткой, тоненькие иглы, щипчики, чем-то смахивающие на маникюрные, но изрядно увеличенные в размерах, здоровенные пятнадцатисантиметровые гвозди и в довершение к ним увесистый грубый молоток, габаритами совсем немного уступающий кувалде.

Глеб, молча стоящий все это время возле жаровни, вдруг как-то жалостливо всхлипнул и повернул голову к Константину.

В глазах его застыла печаль.

Искренняя, неподдельная, глубокая печаль.

— Убью тебя, и даже поговорить не с кем станет, — медленно проговорил он. — А может, одумаешься, брат, а? — с надеждой в голосе спросил он.

Константин, вздрогнув, с трудом оторвал взгляд от инструментов, которые загипнотизировали его, подобно змее, взглянул на Глеба и полушепотом произнес: