Ты – всё - Елена Тодорова

— А где живешь? У родителей?

— Чаще всего.

— Чаще всего? Мм-м… Где же еще?

Замирая на ней взглядом, не успеваю ответить. Кабина замирает, и створки лифта распахиваются.

Кладу руку на поясницу Ю, подгоняя, чтобы выходила.

— Весь этаж твой? — выдает новый вопрос, пока я открываю ключом-картой дверь.

— Да.

— И зачем столько?..

Замолкает, когда подталкиваю в сторону спальни.

Вижу, что начинает нервничать. Игнорирую это, чтобы не обострять ни ее, ни свои реакции. Показываю, как пользоваться душем, и выхожу.

Сбрасывая у кровати вещи, в какой-то момент вскидываю голову, чтобы убедиться, что моя Филатова справилась с шоком, который у нее вызывали стеклянные стены и двери ванной.

Она тут же отворачивается.

Моя очередь наблюдать за тем, как она раздевается. Не отвожу взгляда, и когда принимает душ. Кажется, что дрожит. Плохо отрегулировала воду?

Блядь…

Входить к ней, чтобы проверить, не рискую.

И лишь в этот момент осознаю, что у прозрачных стен преимущество, только когда внутри находится Ю. А как собираюсь справляться я?

27

Я не забывала…

© Юния Филатова

Это какое-то изощренное издевательство.

Я в клетке. Стеклянной, мать вашу, клетке.

Упершись взглядом в стену, стою под струями теплой воды, трясусь и тихо плачу. Увидев снова шрамы Яна, не смогла справиться с болью.

А он наблюдает. Не оставляет меня ни на минуту. Чувствую его взгляд непрерывно. Наливаю гель в ладонь, скованно скольжу по телу. Нижнюю часть особенно стыдно мыть, но не ходить же мне теперь грязной. Если не приведу себя полностью в порядок, тревожность заест.

Зачем я согласилась поехать с ним?

А как я могла не согласиться?

И дело не в том, что Нечаев настаивал. Я сама молила Бога, чтобы он не сдавался.

Потому что…

«Иногда ты чувствуешь, что сейчас человека отпускать нельзя…»

Он не просто мои мысли озвучил. Он мне душу наизнанку вывернул. И спрятать ее обратно я уже не смогла. Как бы ни было больно и тяжело рядом с Яном, я тоже не хотела его отпускать. Чересчур острым было осознание, что именно сегодня без Нечаева не справлюсь. Слишком навязчивым было ощущение дежавю. Чрезвычайно сильным был страх, что ситуация повторится, и за ночью близости протянется многолетняя разлука.

Вытершись и завернувшись в полотенце, выбираюсь из стеклянной клетки, чтобы оказаться рядом с Яном в спальне.

На нем только спортивные штаны. Я взгляд выше пояса поднять не решаюсь. Пока не соображаю, что и в пах ему смотреть — тоже не дело.

Лицо заливает жаром, когда, миновав в спешке торс Нечаева, встречаюсь с ним взглядом.

Сердце, признавая ошибку, падает ниже нулевой отметки. Падает, чтобы взлететь. Вырабатывая реактивную скорость, пылает, словно выпущенный в небо салют.

— Оденешься, выходи на кухню, — задвигает Ян своим обычным, ничего не выражающим, тоном.

В то время как я замечаю, что уши у него горят.

Это единственный индикатор… Эм-м… Индикатор того, что он не так спокоен, как хочет казаться.

Растерявшись, я не успеваю сказать, что мне на его кухне делать нечего. Ни есть, ни пить хочу. Господи… Да мне просто не полезет! За эти долбаные нервные сутки мой желудок не то чтобы уменьшился… Он практически исчез! Остался какой-то жалкий рудимент, неспособный принимать пищу.

Единственным плюсом в пользу предложения посидеть на кухне Яна является понимание, что в постели с ним сейчас все равно не усну. Снова на эмоциях. В очередной раз расшатало. Взбодрило так, что и стоять неподвижно трудно, не то что лежать.

Нечаев уходит.

Я поглядываю. На него. И на вещи, которые он оставил на банкетке в гардеробной. Косметичка манит, сигнализацией орет.

Но…

Эта проклятая квартира, которая занимает весь этаж — одно сплошное пространство. Стандартного разделения на комнаты нет. Скорее на зоны. Нормальная стена есть только на выходе в прихожую. Все остальное условно. Стою у открытых шкафов гардеробной и вижу Яна у кухонного гарнитура. Он меня, соответственно, тоже видит.

Со вздохом наклоняюсь, чтобы достать из сумки пижаму — шелковые рубашку и штаны. Промокаю волосы полотенцем, позволяю влажным прядям упасть за спину. Пластырь с запястья приходится снять, слишком истрепался.

Перевожу дыхание и иду в сторону кухни.

— Всегда в таком виде спишь? — оценивает Нечаев со сквозящим недовольством. — Или ради меня «постаралась»?

Обидно, хоть ты как убеждай себя, что должно быть все равно.

— Ради тебя. Не хотела, чтобы решил, будто я тебя соблазняю, — толкаю несколько резко.

— Разумно, — одобряет едко. — Соблазнять меня не надо. Сам справлюсь.

От взгляда, которым пронизывает, окатывает жаром с головы до ног. И глухая пижама не спасает.

— Садись, — выдыхает явно сердито.

Отворачиваясь к плите, что-то помешивает.

Слепну от слез и едва сдерживаю стон, когда в памяти мелькают подобные кадры из прошлого.

Ноги не слушаются, но кое-как я добираюсь до островка. Вцепившись в столешницу, забираюсь на высокий стул.

Едва перевожу дыхание, как в уши сквозь звон бьется требовательный голос Яна.

— Я буду задавать вопросы. Ты отвечать.

— И не надейся! — выпаливаю.

Резко втягиваю воздух. И замираю, когда он оборачивается. Медленно так… Смерив одним лишь взглядом, смиряет.

Хочется забиться в угол. К счастью, искать это укромное место оцепеневшее тело неспособно.

— В твоих интересах отвечать, Ю. Все, что ты не расскажешь, я раскопаю сам.

Солгу, если скажу, что это заявление не пугает. Пугает до озноба.

— Ну и какой в этом смысл, Ян? В чем, по-твоему, мотивация?

— В том, что у тебя есть шанс выбрать, как именно подать свою правду.

Сглатываю. И это не остается без внимания.

— Солгать? — лепечу, выдавая себя уже попросту с потрохами.

Нечаев поджимает губы, переводит дыхание и стискивает челюсти.

Это, пожалуй, все, что транслирует какие-то эмоции. Возвращаясь к плите, он использует самый запрещенный прием.

Говорит со мной тем тоном, которым я когда-то заслушивалась, когда он рассказывал о семье, о Боге, о вере, о силе, о чести… Все это сейчас усилено. Выросло в объемах вместе с ним.

И как я должна от этого защищаться?

На первых же словах покрываюсь мурашками.

— Нет, Ю. Не лгать. Ложь еще никого не спасала. Ложь — крайне недальновидная временная мера. Я в любом случае узнаю правду. У тебя есть возможность осветить ее эмоциями, чтобы я увидел то, что ты чувствовала, когда делала свой выбор.

Я снова сглатываю. И на этом все. Мне нечего сказать.

И мне… Мне, блядь, очень-очень страшно.

Я не готова вскрывать душу. Хватит того, что у меня после Яна все вены вспороты.

— Слышал, ты была беременна,