Петербургские очерки - Пётр Владимирович Долгоруков

может служить прикрытием бездарности и внутренней пустоты. Оба они были весьма лукавы; адъютант был хитер и тонок, великий князь считал себя хитрым и гонким; адъютант подыскивался усердно под милость и под доверенность; никто не умеет лучше Барятинского являться вкрадчивым, искательным, льстить и угождать при сохранении наружного вида всей величавости, подобающей кандидату в вельможи. Мы говорим: «кандидату», потому что в стране самодержавия, в стране произвола и бесправия истинных вельмож быть не может, существование аристократии невозможно, а бывает лишь «холопия», рабы сиятельные, превосходительные, рабы богатые, в звездах и в лентах, но все-таки рабы[288]. Сведения Барятинского не простираются далее знания правил правописания, но если это было ему полезным при дворе петербургском, где людей способных боятся и стараются не давать им хода, где бездарность составляет лучшую из всех рекомендаций, то он понимал хорошо, что в общественном мнении ему выгоднее было прослыть человеком с познаниями, человеком серьезным; для этого он прибегал к следующему фарсу. Он покупал те из нововыходящих книг, о которых наиболее говорили, и читал их следующим оригинальным образом: прочтет всегда предисловие, потому что в предисловии всегда более или менее высказывается система автора; потом прочтет первые страницы, пятнадцать или двадцать; затем перелистает книгу, пробегая ее беглым взглядом и обращая особенное внимание на примечания внизу страниц; наконец, прочтет последние пятнадцать или двадцать страниц и потом при случае отважно излагает свое мнение о книге. Люди, имевшие привычку судить обо всем поверхностно, говорили: «Барятинский любит чтение», а за ними пошляки повторяли эти слова. Барятинский был блистательным женихом во всех отношениях; все матушки, имевшие взрослых дочерей на сбыте, единогласно хором пели ему всевозможные акафисты, и в петербургском высшем кругу было принято за неопровержимую аксиому: «Александр Барятинский такой блестящий молодой человек!».

Для придания большего значения своей мнимой любознательности он покупал старинные рукописи, в особенности русские, хотя старинного русского почерка читать не умел и из всех находящихся у него рукописей вытвердил наизусть лишь несколько строк в одной из них по той причине, что в этих строках говорилось об одном из его предков.

Он не только не способен к деятельности, но еще и не любит ее, будучи от природы весьма ленивым, но ему смертельно хотелось прослыть человеком деятельным, и для достижения этой репутации он прибегнул к следующей штуке. Иногда он вскакивал с постели часов в семь утра; часу в девятом является к какому-нибудь из своих знакомых и застает его, как выражались в старину, в объятиях Морфея. «Мимоездом заехал я к вам, — говорит он, — как можно так долго спать? Надобно быть деятельным; надобно вставать рано!»

Но Барятинскому совершенно вскружило его слабую голову воспоминание о том, что бабушка его была принцессой Голштейнской. Воображению его явилась мысль добиваться брака с великой княжной Ольгой Николаевной{60}, потому что самонадеянность и заносчивость Барятинского не знают пределов. С этой целью он стал расставлять свои придворные батареи и лавировать между подводными камнями, которых в этом плавании являлось множество. Расчет Барятинского основан был на том, что старшая из великих княжон, Мария Николаевна, вышла замуж по любви за герцога Лейхтенбергского, дед коего виконт Богарне, конечно, во многом уступал в знатности предкам Барятинского, и что Николай Павлович не только не противился этой свадьбе, но еще радовался ей. Барятинский впал в ошибку, не приняв в свой расчет двух важнейших обстоятельств: во-первых, что Мария Николаевна была любимой дочерью отца своего и на него имела влияние, чего никогда достигнуть не мог ни один из детей его; во-вторых, хотя Ольга Николаевна женщина с душой и одарена всеми прекрасными женскими качествами, но не имеет в своем характере той способности увлекаться, какой Мария Николаевна снабжена от природы, может быть, с излишком; Ольга Николаевна одарена рассудком холодным, умом здравым и вместе с тем большим самолюбием; она отказала одному из владетельных немецких государей потому лишь, что он не король, и чрезвычайно была недовольна, когда расстроился план свадьбы ее с наследным принцем Баварским (нынешним королем Максимилианом II). Свадьбы этой весьма желал король Людвиг Баварский; с этой целью в 1840 году он перевел в Петербург посланника своего в Париже графа Иенисон-Вальворт, дипломата ловкого, опытного, бывалого, и который вел это дело искусно, невзирая на то, что должен был бороться с большими препятствиями. Источником этих препятствий была графиня Нессельроде{61}, жена канцлера, женщина ума недальнего, никем не любимая и не уважаемая, взяточница, сплетница и настоящая баба-яга, но отличавшаяся необыкновенной энергией, дерзостью, нахальством и посредством этой дерзости, этого нахальства державшая в безмолвном и покорном решпекте петербургский придворный люд, люд малодушный и трусливый, всегда готовый ползать перед всякой силой, откуда бы она ни происходила, если только имеет причины страшиться от нее какой-либо неприятности. Канцлер Нессельроде был клевретом системы союза России с Австрией и желал, чтобы великая княжна Ольга Николаевна вышла или за эрцгерцога Альберта, который в 1839 году приезжал в Петербург и оставил по себе прекрасное воспоминание своим умом, своим воспитанием и своей величавой ласковостью в обхождении, или за сына тогдашнего венгерского палатина Иосифа эрцгерцога Стефана, бывшего палатином в 1847 году. Но двор австрийский не хотел, чтоб эрцгерцог женился не на католичке, а Николай Павлович и Ольга Николаевна не хотели слышать о перемене веры[289]. Пока граф Иенисон деятельно и ловко вел трудную борьбу против петербургской ведьмы графини Нессельроде, неожиданное обстоятельство разрушило весь его замысел: наследный принц Баварский, встретив в 1842 году шестнадцатилетнюю принцессу Марию Прусскую, в нее тотчас влюбился и женился на ней. Тут надежды Барятинского стали снова возникать: хотя великая княжна, девушка умная, под рукою подсмеивалась над этим искательством, но, впрочем, как поступила бы и всякая женщина на ее месте, вовсе не гневалась на человека, казавшегося восхищенным ее красотой, красотой поистине замечательной. Но иначе принял это дело венчанный медведь Николай Павлович. Хотя Барятинский, имеющий достаточно придворной сметливости, вел себя в этом вопросе осторожно и ловко, и Николай Павлович, готовый разгромить и уничтожить его при малейшем виде хотя бы самого легкого обнаружения помыслов, не мог решительно ни к чему придраться, но он догадывался об этом замысле; к тому же, весьма вероятно, и чайная полиция сообщила ему городские слухи о надеждах Барятинского. Чем менее мог он придраться к юному честолюбцу, тем более на него сердился, обходился с ним сколь возможно холоднее, отклонял представления цесаревича о производстве Барятинского; наотрез отказался произвести его в полковники в день цесаревичевой свадьбы и