Последний сеанс Мэрилин. Записки личного психоаналитика - Мишель Шнайдер

На столе — начало письма к ДиМаджио: «Дорогой Джо, если бы я только могла сделать тебя счастливым, мне удалось бы совершить самое великое и самое трудное дело: сделать кого-то совсем счастливым. Твое счастье означает мое счастье и…»

Ночь сгущается над Тихоокеанским побережьем. Санта Анна, знойный сухой ветер, гуляет по Лос-Анджелесу до самого океана, неся в воздухе отзвуки песенок Синатры, которые слушает Мэрилин, запершись в своем доме в Брентвуде. Dancing in the Dark. Стены из цементных блоков толщиной шестьдесят три сантиметра; окна защищены коваными чугунными решетками. Двери и ворота, широкие, украшенные ручной лепниной, создают впечатления безопасности и уверенности в завтрашнем дне. Огораживающие сад высокие стены из искусственного мрамора защищают ее одиночество, а гигантские эвкалипты служат защитной завесой. Когда звезда переехала в этот дом, она описала его как крепость, где сможет чувствовать себя защищенной от всего мира. В этот вечер дом кажется ей тюрьмой. Она вспоминает фразу Фицджеральда о Голливуде: «Мир тонких перегородок и раскрашенных холстов».

Мэрилин снова слушает, как Синатра поет Dancing in the dark. Перед ее внутренним взором возникает сцена, произошедшая несколько месяцев назад. Она занималась с ним любовью, как занимаются любовью в последний раз — они были отделены и одновременно слиты. Они делали друг другу больно, потому что им только это и оставалось, чтобы снова прикоснуться друг к другу. Два отчаявшихся человека, которые бросились друг к другу, друг в друга, чтобы умереть и чтобы выжить. До конца песни. Неподвижные жертвы кораблекрушения, бьющиеся с волнами и смертью, они остались в полной темноте. Впервые они делали это, не видя друг друга, кружась один вокруг другого, удивленные своей близостью. Обычно он любил видеть ее лицо, когда овладевал ею, а она любила чувствовать его взгляд, полный страсти и нежности. Он мог достичь оргазма, только если видел в глубине ее широко открытых глаз тень желания, и всегда отстранялся от нее в последний момент, чтобы похитить взглядом ее неуловимую красоту. Но этот танец в темноте, этот печальный вальс разделял их, и оставалась только ночь. «Время не ждет, мы здесь, но пора уходить». У них больше не было времени. Больше не оставалось ничего, кроме времени, ночи и прикосновений. Пот, плоть под цепляющимися руками. И никакого образа друг друга. Ни слова. Музыка тел.

Она вновь вспоминала о Ромео. Об этих словах: искать свет другой любви, чтобы осветить ночь. И с ним тоже она танцевала в темноте, их тела разделяло бесконечное расстояние, но каждый входил в сердце другого, как возвращаются домой, «и можно смотреть на музыку вдвоем, танцуя в темноте».

На другом конце Америки Норман Ростен вскочил, разбуженный ранним утром в своей нью-йоркской квартире телефонным звонком. Он забыл о холодном крае каменного балкона на 57-й улице. Но когда он услышал звонок, то понял, что это зов, к которому он был готов. На первый взгляд разговор был веселым и оживленным.

— Ты видел мое новое интервью в «Лайф»?

— Конечно. Очень хорошо. Очень свободно. Ты говоришь как человек, которому нечего терять.

— Всегда есть, что терять. Но надо же нам как-то начинать жить, не так ли?

Мэрилин заговорила о своем доме, ремонт в котором был почти закончен. Плиточный пол был готов, мебель наконец доставили. Она прыснула от смеха;

— Конечно, мексиканская. Конечно, фальшивая. А мой сад — вот увидишь, какой он стал красивый с новыми кустами. (Она перескакивала с одной темы на другую.) Кстати, возможно, съемки фильма возобновят. С другой стороны, я получила предложения от всех. Чудесные предложения, но у меня пока не было времени о них подумать.

Она говорила без умолку. За этими фразами скрывалось закодированное послание, которое он старался расшифровать.

— Будем жить, пока не начали стареть, — продолжала она. — Как ты живешь на самом деле? А Гедда? Уверен, что все хорошо? Слушай, я прощаюсь, у меня звонок из-за границы. Перезвоню тебе в понедельник. До свидания.

Задним числом он подумал, что она обманула его. Она так и не сказала, что готовится покончить с собой, или она сама еще этого не знала?

Норман и его жена были в числе присутствовавших на похоронах Мэрилин — всего собралось тридцать один человек. Актриса завещала 5000 долларов их дочери Патриции, чтобы оплатить ее обучение. Впоследствии Ростен нашел стихотворение, которое Мэрилин написала для него:

Не плачь, куколка,Нет, не плачь.Обнимаю тебя, укачиваю — засыпай.Тише, тише, я притворюсь сейчас.Что я — не моя мертвая мама…Дорога идет под уклон,Цок-цок-цок-цок,Как та куколка в коляске —По ухабам, по ухабам.Мы уедем далеко.

Брентвуд,

Фифт Хелена-драйв

ночь с 4 на 5 августа 1962 года

Если бы это был черно-белый фильм, то начальные кадры показали бы ветер. Ветер, и больше ничего. Ветер, склоняющий верхушки эвкалиптов. Этот ветер из пустыни Мохав летел над высохшими щелочными озерами, где в незапамятные времена молния сплавила песок в стеклянные палочки. Нежный и жаркий, теперь он дул с бульвара Вентура. Он ласкал Беверли Хиллз, Сансет-бульвар, Санта-Монику и теперь коснулся Брентвуда, прежде чем затеряться вдали над морем. Ночь с субботы на воскресенье была так же тиха, как и другие ночи.

Около трех часов утра Джоан Гринсон услышала, как в комнате ее родителей зазвонил телефон. Почувствовав легкий голод, она пошла в кухню, поискать что-нибудь в холодильнике.

«Я спросила у мамы, что произошло, — рассказывает она. — Мама ответила, что у Мэрилин что-то случилось. Я только сказала: «А!» — и вернулась в постель».

Скоро рассвет. Сержант Джек Клеммонс дежурил на посту полиции на Пердью-стрит. Зазвонил телефон. В трубке послышался мужской голос:

— Доктор Хаймен Энгельберт. Умерла Мэрилин Монро. Она покончила с собой.

Клеммонс подумал, что это шутка, и переспросил:

— Повторите — кто вы?

— Я доктор Хаймен Энгельберг, врач Мэрилин Монро. Я сейчас у нее. Она только что покончила с собой.

— Выезжаю.

Если бы это был фильм, центральным персонажем сценария в итоге оказался бы Ральф Гринсон.

Короткое затемнение, звонок телефона.

— Полиция Лос-Анджелеса, западное отделение, сержант Клеммонс, слушаю вас.

— Мэрилин Монро умерла от передозировки.

— Что?

— Мэрилин Монро умерла. Покончила с собой.

— Кто вы?

— Ее психиатр, доктор Гринсон. Это не шутка.

Шагая по бульвару Сан-Виченте к окраине, Клеммонс по рации попросил патрульный автомобиль подъехать к дому 12305 на Фифт Хелена-драйв. Он прошел по пустынным улицам до Кармелина-авеню и свернул в короткий тупик. Номер соответствовал концу улицы. Он вошел в дом, затем в спальню, увидел тело, лежащее поперек кровати; голова накрыта простыней, так что виднелась только прядь платиново-белокурых волос. Мэрилин лежала на животе, «как солдат по стойке «смирно», лицом в подушку, ноги вытянуты и прижаты друг к другу», — рассказывал Клеммонс. Ему сразу же пришло в голову, что ее, вероятно, положили в такую позу — телефон под рукой, под животом протянутый поперек матраса провод аппарата.

За несколько недель до этого, в Нью-Йорке, Мэрилин сидела перед магнитофоном. Напротив нее — журналист У. Дж. Уэзерби.

«Ты знаешь, от кого я всегда больше всего зависела? Не от незнакомых и не от своих друзей. От телефона! Это мой лучший союзник. Я обожаю звонить друзьям, особенно поздно вечером, когда не могу заснуть. Я часто мечтала назначить встречу вот так, в аптеке, среди ночи».

Теперь рядом с кроватью актрисы сидел с убитым видом, опустив голову и опершись подбородком на руки, изысканно одетый мужчина. Говорил, что звонил именно он. Другой мужчина, стоящий перед ночным столиком, представился доктором Ральфом Гринсоном, психиатром Мэрилин Монро. Он добавил: «Она покончила с собой». Потом, указав на ночной столик, заваленный упаковками из-под лекарств, обратил внимание полицейского на пустой флакон из-под нембутала и добавил: «Она приняла все, что в нем было. Когда я приехал, то уже издали понял: Мэрилин мертва. Она лежала лицом вниз на постели, с открытыми плечами. Когда я подошел, то заметил в ее правой руке телефонную трубку. Думаю, в тот момент, когда наступила смерть, она пыталась кому-то позвонить. Просто невероятно, насколько это банально. Все кончено».

Сержант Клеммонс счел любопытной эту гипотезу доктора Гринсона, учитывая, что миссис Муррей была дома. Приехавший на место происшествия позднее офицер полиции Роберт Э. Байрон напишет в рапорте, что именно Гринсон вынул из руки Мэрилин, застывшей в трупном окоченении, телефонную трубку. Наблюдая за обоими врачами, сержант заметил, что доктор Энгельберт молчал, а психиатр, который говорил за двоих, занимал, как ни странно, оборонительную позицию. Он словно бросал вызов: только попробуйте меня в чем-нибудь обвинить! Клеммонс подумал: что же не так с этим человеком, ведущим себя странно для подобной ситуации? В его глазах он видел что-то подозрительное.