Собрание сочинений. Том 2. 1988–1993 - Юрий Михайлович Поляков

магазине он добыл-таки корнеплоды, но такие завалящие, что при чистке неизбежны были потери 1:3, как при наступательном бое.

Наш поэт затащил авоську с картошкой домой, присел перевести дух, и вдруг ему померещилось, что откуда-то из-за стены доносится голос, напевающий те самые удивительные стихи, которые привиделись нынче во сне. Самородин чутко, как радаром, завертел головой, определяя источник звука, но тут зазвонил телефон. Это была Лика из бухгалтерии местного издательства.

– Василий, – сказала она, – можешь сегодня заглянуть. Тебе кое-что начислили.

– А разве сегодня выплатной день? – удивился он.

– Нет, но мы что-нибудь придумаем. А потом пообедаем вместе… Зайдешь?

– Жди меня!

В поликлинике очередь Самородина только-только приблизилась к середине, он напомнил соратникам по ожиданию о своем существовании, присел на диванчик, достал из кармана подстрочник, доставленный ему недавно вместе с литровой банкой черемши, и нашел то место, где Алтын-батыр случайно встречает на берегу озера полуобнаженную красавицу-батрачку Айгюль.

Джигит увидел ее стройное (пьянящее) тело

И ощутил в своем сердце (в груди) пожар…

Наш поэт ненадолго задумался, а потом аккуратно вписал в промежутках между машинописными строчками:

В отважном сердце он почуял жженье:

Был тонок стан до головокруженья…

С Ликой Самородин познакомился два года назад в доме творчества «Волошино», поздней осенью. Он только-только благополучно завершил перевод поэмы о мелиораторах «Живая пустыня» и решил поработать на себя, для чего уединился в несезонное время у остывающего Черного моря. Но едва к нему приходили томление и беспокойство, предшествующие появлению на свет нового стихотворения, едва он брал в руки карандаш, как вдруг обнаруживал, что все хранящиеся в его памяти слова одеты в серые арестантские робы, и понять, где нужное слово, а где ненужное, абсолютно невозможно. Более того, все эти слова-лишенцы норовили выстроиться в какую-нибудь фигуру в духе «Живой пустыни».

Несезонный дом творчества был отдан во власть жизнерадостных, совершенно не страдающих с похмелья шахтеров, и Самородин был просто обречен на роман с Ликой. Томно-неторопливая, даже медлительная, Лика для начала удачно разыграла нашего забывчивого поэта, представившись диспетчером с шахты имени Международного женского дня Восьмое марта. А он, обегая ее глазами, вдохновенно врал о захватывающей жизни мастеров художественного слова, называл Мишками и Сашками канонизированных классиков и читал ей свои стихи, требуя честно говорить, когда понравилось, а когда нет.

Она честно говорила, и ее мнение почти всегда совпадало с внутренней, тайной самооценкой Самородина. Удивленный поэт старался выпытать, откуда «шахтерка» так хорошо разбирается в поэзии, а Лика отвечала, что совершенно не разбирается: просто от хороших стихов у нее на коже выступают мурашки. Самородин не поверил, потребовал корректного с научной точки зрения эксперимента и тщательной проверки…

Медлительная Лика оказалась необузданной и очень разносторонней женщиной.

Наутро она во всем созналась, и он сразу же вспомнил нерасторопную девицу из бухгалтерии местного издательства, однажды отправившую его гонорар очеркисту Смородину. Вспомнил и рассмеялся. А потом его прорвало: слова вдруг сбросили арестантские робы и толпились перед ним свежие, нагие, вожделенные… За две недели он написал полкнижки любовной лирики, где были только холодное море, женщина и поэт.

Домой Самородин вернулся, чреватый мыслями о разводе. Он отыскивал в памяти и лелеял недоразумения и обиды своей семейной жизни, любопытствовал, как общаются с детьми его разведенные приятели, и приходил к выводу, что отдаленных отцов дети любят даже больше тех, кто имеется в скучном наличии. Лика мягко отговаривала его от скоропалительных поступков, и это только усугубляло решительность нашего поэта.

Он почти определился и начал готовить прочувствованную стременную речь, когда однажды вечером Вера прильнула к нему под одеялом и призналась, что случайно прочитала свежеотпечатанные на машинке новые вещи и поняла, что он, Самородин, – ее, Веру, все-таки любит и ничего не забыл из их давней медовой поездки к морю. Противоядия от таких слов наш поэт не знал.

Однако и с Ликой он продолжал видеться. Свои встречи – это зависело от времени дня – они называли «пообедать вместе» или «поужинать вместе». Еще там, в «Волошино», Самородин заявил: если рассказ о «художественных мурашках» – правда, он приглашает ее в ресторанчик на берегу горного озера и они вместе ужинают. Так и случилось… Но теперь они чаще «обедали вместе», так как Лика жила в коммунальной квартире и очень стеснялась соседей. Дело в том, что медлительная бухгалтерша любила в полный голос и сдерживаться не умела.

В местном издательстве, куда Самородин явился, заполучив наконец заветную обменную карту, он первым делом натолкнулся на человека, которого видеть ему хотелось меньше всего, – на заведующего отделом поэзии Гену Ношкина. Некогда они вместе начинали в литературном объединении при арматурном заводе «Красный витязь». За душой у них тогда ничего не было, кроме настырной веры в себя и ученической тетрадки с десятком смехотворных стишков. Но уже через год Самородина признали в лито чуть ли не первым пером и даже доверили выступить на первомайском вечере между праздничным докладом и кинофильмом. Стихотворение называлось «Размышление у глобуса» и заканчивалось строчками: «Я в буйно-алый цвет планету перекрашу!» Такой вот, понимаете, маляр с межконтинентальным размахом…

А вот бедного Гену Ношкина в лито невзлюбили с самого начала и использовали в качестве боксерской груши для отработки полемических ударов. Подводя итоги избиения младенца, то бишь обсуждения Гениных стихов, руководитель объединения, очень слабенький, но очень сердечный поэт-фронтовик, неизменно старался утешить расстроенного паренька. Он выискивал у него «свеженькие строчечки», хвалил их, но в заключение обязательно повторял: «Вам, молодой человек, нужно еще много работать! Понимаете?»

И Гена понял. Он устроился в местное издательство сначала курьером, потом постепенно возвысился до младшего редактора и делал с канцелярскими девицами всю черную работу: вычитывал, расклеивал, перепечатывал… Со временем Ношкин вступил в партию и сделался редактором, позже старшим редактором. В завершение, воспользовавшись перестройкой, он гневным выступлением на общем собрании свалил заведующего отделом, легкомысленно руководившего вверенным ему коллективом по дачному телефону, и прочно сел в его кресло, подстраховавшись еще районным депутатством.

Заходя в книжные магазины, Самородин замечал, как согласно служебному росту растет и стопа нераспроданных ношкинских книжек, а они выходили все чаще и чаще, толще и толще. Гена, встречая своего товарища по лито, скажем, в писательском клубе, сразу же начинал жаловаться на заговор молчания вокруг его славного имени, на низкий уровень критики, не понимающей всей глубины его стихов…

У Гены и раньше-то было малоподвижное лицо, а за годы издательской деятельности оно еще более затвердело, и только брови, не переставая, дергались, точно две жирные волосатые гусеницы. Глядя на них, Самородин задумывался о том, что человечество вполне могло пойти другим путем и общаться не звуками, а с помощью движущихся бровей.

Итак, встретив в извилистом коридоре нашего героя, Ношкин полуобнял его и повлек в свой кабинет.

– Ну, и как там наш Алтын-батыр? – спросил он, усаживаясь во вращающееся кресло и напоминая мимоходом о том, кому Самородин обязан доходным соцзаказом. – По-моему, запредельная графомания!

– А по-моему, есть свеженькие строчечки, – ответил наш поэт.

– Да брось ты! Если б не юбилей Перекопа… – Гена бессильно откинулся в кресле. – Как мне все это надоело! – Его брови встали страдальческим шалашиком. – Не могу больше! Писать не могу! Голова чепухой забита… – И он безнадежно хлопнул ладонью по бумагам, завалившим его большой начальственный стол.

– Уходи на вольные хлеба, – посоветовал Самородин.

– Уйду… Уйду… А на мое место пришлют какого-нибудь козла – тогда заплачете! Ради вас, дураков, страдаю…

– Спасибо, ты настоящий друг! – тепло поблагодарил наш поэт. – Как там мои дела?

– Как… Как… – вздохнул Гена, и брови безнадежно поникли. – Выкинули тебя из плана… Отодвинули на год.

– Когда?

– Позавчера. На директорском совещании.

– Жалко, – покачал головой Самородин.

Речь шла о новой книге стихов, куда наш поэт включил и тот лирический цикл, написанный в «Волошино». Кстати, от Лики ему было хорошо известно, что его рукопись Гена турнул из текущего плана еще в конце минувшего года и вставил какого-то графомана, руководящего дружбой с зарубежными странами и сгонявшего Ношкина в две