Детство Понтия Пилата. Трудный вторник - Юрий Вяземский

Гай Коризий Кабалл был кряжистым и крепким человеком лет сорока. Случилось ему быть дважды женатым. Но первая жена родила ему мертвого ребенка и вскоре сама скончалась. А вторая супруга через год после заключения брака бросила бедного Гая и уплыла в неизвестном направлении с каким-то заезжим – вернее, заплывшим – римским купцом-корабельщиком, прихватив с собой не только свои одежды и украшения, но все хранившиеся в доме гривны, браслеты, кольца, броши и застежки, мужские и женские, серебряные и бронзовые. (Золота у Коризия никогда не водилось.) Приятели Кабалла советовали объявить беглянку в розыск, но Коризий, как рассказывали, испуганно махал руками и гневно кричал: «Ни за что на свете! Лучше первую жену объявлю в розыск и выкопаю из могилы! Слава Юпитеру Таранису, я теперь дважды вдовец! Оставьте меня в покое!..» Видимо, та еще была женушка. Или сам он еще тем был муженьком…

XIII. Нас с Лусеной Кабалл принял с распростертыми объятиями. То есть, увидев Лусену, буквально распростер руки и собирался заключить ее в объятия, но вовремя остановился, наткнувшись на строгий взгляд моей матери-мачехи, – она, маленькая и хрупкая женщина, умела так взглянуть на человека, что того иногда чуть ли не парализовало.

Гая, однако, ее взгляд лишь оттолкнул в сторону, и в свои объятия он поймал меня: оторвал от земли, подхватил на руки, понес на второй этаж, вбежал в комнату, радостно восклицая: «Вот здесь будете жить! Будем жить вместе! Я – внизу! А вы – наверху! Как боги! Будем жить весело!»

Такое впечатление, что он встретил не квартирантку с ребенком, а жену и сына, с которыми долгие годы был в разлуке.

Но если ты, Луций, подумал… То нет, дважды нет! Гай Коризий не был восторженным человеком. Гай Коризий, насколько я сумел его узнать, ни малейшего сочувствия к людям не испытывал.

А если ты поразмыслил и сообразил… То да, трижды да! Нас с Лусеной этому Гаю поручил дуумвир города, о которого Коризий жизненно зависел. Женщины в доме не было, и Лусене можно было поручить домашнее хозяйство. Наконец, хоть этот Кабалл и считал себя римлянином, по повадкам и по характеру он был похож скорее на галла: показной в радушии и гостеприимстве, шумный, крикливый в момент возбуждения и мрачно нелюдимый, когда потухнет; высокомерно презрительный к тем, с кем не надо казаться радушным и обходительным, с кем можно не церемониться.

Не берусь утверждать, что все галлы такие. Но Гай Коризий Кабалл был именно таким человеком. Впрочем, в первый год нашего сожительства он был обходителен с Лусеной и приветлив со мной, потому что хотел угодить дуумвиру Корнелию Марциану, который дал ему хорошо оплачиваемую работу и поручил его попечению вдову римского всадника.

К тому же эта вдова «предателя отечества» оказалась прекрасной хозяйкой, и скоро холостяцкое жилище Гая Коризия было приведено в надлежащий порядок.

Наладилась торговля в лавке. Потому как в определенные часы – за час до полудня – в лавке появлялась Лусена, сидела там вместе с Диадом; и многие горожане, мужчины и женщины, как бы случайно забредали тогда в лавку Кабалла, чтобы поглазеть на «несчастную вдову», поговорить с ней о жизни вообще, о восставших германцах и о разгроме трех легионов в Тевтобургском лесу; и почти каждый разговор заканчивался какой-нибудь покупкой, ибо что-то купив, можно было еще дольше глазеть на маленькую, хрупкую, таинственно невозмутимую и приветливо немногословную испанку и удобнее было пытаться с ней беседовать и стараться расспрашивать.

Даже лошадок стали чаще брать в наем у нашего хозяина, потому что отныне при их выдаче всегда присутствовала «маленькая испанка», одним своим видом, ласковой улыбкой, грациозными и плавными движениями внушавшая людям доверие и надежду на беззаботное путешествие. Такой была женщиной моя мачеха и мама.

И Гай Коризий быстро оценил ее способности, предоставив Лусене полное право распоряжаться хозяйством.

XIV. Так, тихо, мирно и однообразно мы прожили целый год – семьсот шестьдесят третий от основания Рима, – в котором мне исполнилось тринадцать лет.

Лусена хотела, чтобы я пошел в школу. Но в школу – единственную в Новиодуне бесплатную школу грамматика – меня не приняли. Учитель, услышав мое заикание, сказал Лусене: «Как я его буду учить, когда он не может отвечать на мои вопросы, повторять изречения, стихи и рассказы историков».

«Пусть сидит и слушает», – пыталась возразить Лусена.

А учитель в ответ:

«Что толку, если будет просто сидеть и слушать? Кто же так учится?! А если попытается говорить – станет всеобщим посмешищем. Ты этого добиваешься, упрямая женщина? Пишет он легко и красиво – я проверил, сделав ему диктовку… Не хочешь, чтобы сын твой бездельничал – займи его по хозяйству или отдай в ученики какому-нибудь ремесленнику: туда, где надо работать руками, а не болтать языком. Мальчишка, судя по всему, смышленый. Получит профессию – без куска хлеба не останетесь».

Не взяли меня в школу. Но «упрямая женщина» все же частично добилась своего: отыскала среди старших учеников грамматика одного пятнадцатилетнего отрока, наполовину римлянина, наполовину гельвета, который за небольшое вознаграждение приходил к нам домой – прости, в жилище Гая Коризия – и, как умел, пересказывал мне всё, о чем говорилось на школьных уроках, а я слушал, запоминал и записывал, если это писали в школе. Отрока, как и нас с тобой, звали Луцием. Принадлежал он к роду Теретинов, к семейству Антиев и был весьма тактичным человеком – не только никогда не подсмеивался надо мной, но когда мне приходилось говорить с ним, и я начинал заикаться, не смущался и не отводил глаза в сторону, как это делали другие люди, а смотрел мне прямо в глаза, совершенно не меняясь в лице, точно не видел моих судорожных стараний, будто не слышал моих сипов и хрипов и беседовал не с заикой, а с человеком, который тщательно обдумывает каждое слово и потому очень медленно говорит.

XV. Подозреваю, что ты уже давно хочешь меня спросить: а как я сам переживал свое заикание?

Искренне тебе, Луций, отвечу: спокойно переживал, то есть без болезненного ощущения своей неполноценности и без терзаний по этому поводу. Как я теперь понимаю, по трем причинам.

Во-первых, я уже говорил тебе, что с раннего детства никогда особенно не интересовал себя и не копался в собственных ощущениях.

Во-вторых, свое заикание я вовсе не расценивал как несчастье, а относился к нему как к естественному и закономерному последствию того действительного несчастья, которое мы пережили, потеряв отца и вместе с ним лишившись защиты, имущества, дома, отечества. Как после сильного удара надолго остается синяк, как после глубокой раны – на всю жизнь шрам или рубец. И слава богам, что выжили, а не погибли, бежали и добрались до своих, а не были захвачены германцами и навеки отданы в рабство! Спасибо Фортуне, что лишь на короткое время сделала меня немым, а после вернула мне речь, пусть трудную и прерывистую. – Так я чувствовал, говорил себе и, скорее, радовался, чем горевал.

Ибо, в-третьих, заикание, представь себе, давало мне несомненные преимущества. Мне не надо было ходить в школу – жалкую и убогую по сравнению с нашей кордубской школой, в которой я когда-то учился и где моим одноклассником, товарищем и истинным учителем был мудрый и блестящий Луций Анней Сенека.

Меня, заику, многие взрослые люди жалели, хотели поддержать и ободрить и, стало быть, мне их, таких расположенных ко мне и приветливых, было значительно проще изучать и исследовать.

Лусена же понимала меня с полуслова, угадывала мои желания, иногда еще до того, как они у меня появлялись.

К тому же в первый год своей жизни в Гельвеции я почти не сомневался в том, что отец мой, как он обещал нам с Лусеной, рано или поздно, жданно или негаданно, так или иначе отыщется и вернется к нам. И когда я, наконец, увижу его, едва до него дотронусь, и только он коснется моей головы своей твердой и бережной рукой – мигом исчезнет мое заикание, и я заговорю, словно Цицерон или отец твой, Сенека Старший, или ты сам, мой милый и далекий Луций.

Клянусь твоим Посидонием, своей Фортуной клянусь, что никогда я так не любил своего отца и так не гордился им! И чем чаще я слышал «предатели отечества», чем пространнее в моем присутствии рассуждали о трусости и неопытности солдат и офицеров Публия Квинтилия Вара, чем громче и навязчивее в мысли мне врывалась проклятая фраза: «Он погиб. Если бы он был жив, он бы уже давно объявился», – тем увереннее и радостнее я гордился своим отцом, его отвагой, его доблестью, непобедимостью его!

Ты скажешь, из духа противоречия… Нет, Луций, по зову сердца, по приказу Логоса Судьбы, который, как ты позже учил меня, выше мнений толпы, выше постановлений сената, выше самой Справедливости! То есть ты еще не объяснил мне – а я уже чувствовал, гордился и радовался!

Но спустимся с небес и вернемся в Гельвецию.