Зазеркальные близнецы - Андрей Ерпылев

Вертя в руках замысловатую тускло-серую вещицу с глубоко вбитым четырехзначным номером, Александр гадал о том, где может находиться интересующий его абонентский ящик. Рассчитывать, что искушенный в конспирации оперативник арендует его на Центральном почтамте, не приходилось. В Санкт-Петербурге было несколько сотен малых и больших почтовых отделений. Перебирать их все — жизни не хватит. “Привязаться” к адресу — тоже вилами на воде писано.

Бежецкий задумчиво плюхнулся в кресло и, прикрыв глаза, стал выстукивать ключом по столешнице прихотливую мелодию. Незаметно, как отдача от неумеренно употребленного сегодня коринфского пополам с “Метаксой”, начала подбираться дрема.

Внезапно в мутной голове молнией сверкнула мысль: “Документы!”

Как же он раньше не догадался: за абонентский ящик нужно платить, а это фиксируется в счетах, его же “близнец” педантичен в подобных делах, как немец. “Ладно! — одернул Александр сам себя. — Вспомни, как сам увязал по уши во всевозможных бумажках в мирное время! А тут ежегодная налоговая декларация, и так далее”.

Нужные счета обнаружились, хотя и не сразу, в папке, содержащей сотни и тысячи старых счетов за газ, электричество, связь, доступ к Сети и еще два с лишним десятка самых разнообразных услуг.

Еще через пятнадцать минут, выяснив по справочнику адрес необходимого ему почтового отделения, Бежецкий сбегал по лестнице черного хода, одновременно вызывая по прижатому к уху напоминальнику такси.

Занятый своими мыслями, Александр долго не обращал внимания, что автомобиль уже некоторое время стоит без движения. Наконец, удивленный непонятной остановкой, он обратился к водителю:

— Почему стоим, милейший? Я тороплюсь.

Таксист с досадой пожал плечами:

— Придется обождать, ваше благородие, — полицейский кордон.

— По какому поводу?

— Не могу знать, видимо, шествие какое-то: Крестный ход или демонстрация…

— Демонстрация?

— Все может быть… Вот полицейских с казачками и понагнали. Охраняют-с.

Александр покинул автомобиль и подошел к перегораживающему проезд кордону спешенных донцов не в привычном камуфляже, а в белых парадных гимнастерках и синих с красными лампасами шароварах. Несмотря на вольные позы, шашки их тем не менее вряд ли были бутафорскими, как и нагайки, которыми казачки многозначительно поигрывали.

— Здравствуйте, молодцы!

— Здравия желаем, вашбродь! — вразнобой ответили станичники, разглядев в неверном свете белой ночи золотые погоны на жандармском мундире и приосаниваясь.

— По какому поводу оцепление, урядник? — обратился Бежецкий к старшему.

Урядник оценивающим взглядом окинул любопытного жандарма и, видимо, решил, что ему можно доверить сию государственную тайну.

— Да вот, демонстрацию охтинских рабочих ожидаем, ваше благородие. Все чин чинарем, соизволение градоначальника и вашего ведомства получено… Обеспечиваем государственное присутствие и правопорядок.

Александр кивнул и подошел к выставленному на проезжей части временному заграждению. Рядом переговаривались два городовых в красных, как у железнодорожников в мире Александра, фуражках.

— Чего это они, Петрович, на ночь глядя-то собрались? — вопрошал молодой полицейский, лет двадцати пяти на вид.

Пожилой Петрович в чине вахмистра солидно выдержал паузу, засмолив папироску.

— А у них, Ванюшка, сегодня юбилей. Лет эдак шестьдесят-семьдесят назад на этом самом месте их ба-а-альшую кучу положили… Я, конечно, не помню, но батя мой рассказывал, что тогда тоже какая-то демонстрация была, чегой-то такого они хотели, петицию какую-то царю несли. Много тогда было желающих воду-то помутить. Студенты, социалисты… Без жидков, конечно, не обошлось, куда без них. Ну, знамо дело, собрались мастеровые демонстрировать безо всякого, понимаешь, разрешения… — Петрович глубоко затянулся, надолго замолчав. — Ну власти и струхнули, понимаешь. Понагнали сюда нашего брата, солдат да казачков. Говорят, даже пушки были!

Александр наконец вспомнил, о чем шла речь.

Грандиозная манифестация рабочих охтинских и выборгских заводов, отчаявшихся добиться своего от промышленников, состоявшаяся 29 июня 1935 года, имела своей целью подачу лично императору петиции, содержащей требования о сокращении рабочей недели, увеличении продолжительности ежегодно о оплачиваемого отпуска, строительстве детских садов и еще немалое число безобидных требований. Все это прошло чинно и гладко (ну, кроме передачи петиции лично августейшему адресату), если бы ситуацией не воспользовалось Петербургское отделение РСДРП вкупе с временно примкнувшими к ней социалистами-революционерами и бундовцами. Экономические в общем-то требования как-то незаметно обросли политическими лозунгами…

Тогдашний генерал-губернатор князь Иртеньев-Забалканский, естественно, не мог допустить подобного безобразия и категорически запретил шествие, пригрозив в случае неповиновения жесткими мерами. Социалистам это было только на руку. Для проведения демонстрации выбрали вечерний час, почему-то надеясь на ослабленное сопротивление со стороны властей.

Демонстрантов встретили здесь, перед Биржевым мостом. Социалистическая шушера, конечно, большей частью ретировалась, но распаленные и упрямые мастеровые, не веря в то, что солдаты, сами выходцы из низов, будут стрелять в своих братьев, пошли на стену штыков… Одним словом, повторилось Кровавое воскресенье, отсутствующее в истории этого мира. Расстрелянная и изрубленная казачьими шашками демонстрация только чудом не вылилась в восстание, подобное революции 1905 года из мира Бежецкого…

Полицейские вдруг прервали перекур и подтянулись — к пикету приближались демонстранты.

Александру еще не доводилось видеть вблизи представителей здешнего рабочего класса и, вопреки всему, что было известно о его положении, почему-то представлялись суровые, решительные люди в заплатанных грубых спецовках, грозящие угнетателям неумолимой карой… Конечно, эту картину творило воображение советского человека, с младых ногтей впитавшее все образы и штампы, неустанно плодимые десятилетиями идеологической машиной КПСС. Тем разительнее было отличие.

Бежецкий с изумлением взирал на празднично одетую негустую толпу сытых, благополучных людей, многие из которых вели и несли на плечах нарядных и упитанных детей, размахивающих трехцветными флажками. Где-то в задних рядах наяривала плясовую гармошка, а проходивший чуть ли не в метре от Александра изрядно поддатый, судя по распространявшейся вокруг него волне сивушного аромата, “пролетарий” вполне артистично бренчал на семиструнной гитаре, гриф которой украшал пышный алый бант. Немногочисленные лозунги, профессионально исполненные на кумачовых и трехцветных полотнищах, ничего не требовали, лишь утверждали: “Слава Труду!”, “Шире полномочия профессиональных союзов!” и, совсем не к месту: “Полный запрет импорта американских товаров!”. Пунцовые от изрядных возлияний ряшки лучились от довольных улыбок, яркие футболки и кофточки так и трескались на животах и плечах “угнетенных трудящихся”, а от золотых серег и цепочек, во множестве нацепленных многими “передовыми работницами” ради торжественного случая, рябило в глазах… Весьма симпатичная девица, не совсем твердо держащаяся на ногах, выбежала из рядов демонстрантов и, вручив двум полицейским и Александру по красной гвоздике, поочередно чмокнула всех троих кого куда придется.

Автоматически сжимая в руках скользкий цветочный стебель, Бежецкий долго еще ошеломленно смотрел вслед удаляющейся толпе, лишь требовательный гудок ожидавшего такси вывел его из ступора. Полицейские, освобождая проезжую часть, уже вовсю деловито растаскивали полосатые барьеры заграждения, грузя их в подъехавшие пикапы, а казачки не менее споро утрамбовывались в автобус с лаконичной табличкой “ЗАКАЗ” на ветровом стекле, видимо, в надежде попасть в казармы еще до полуночи.

— Поздравляю, ваше благородие! — весело подначил таксист Александра, кивая на все еще торчащую из кулака ротмистра гвоздику.

Бежецкий, чертыхнувшись, кинул пролетарский цветок на асфальт и плюхнулся на сиденье, одновременно носовым платком стирая со щеки жирный след помады от поцелуя любвеобильной демонстрантши:

— Трогай, любезный!

Владовский, насвистывая мелодию из популярной в этом сезоне оперетки, приближался к дому на Сергиевской, на втором этаже которого располагалась роскошная квартира, купленная еще покойным батюшкой. На город опускались короткие летние сумерки, и улица была малолюдной. Идущего за ним “пьяного” Матвей “срисовал” уже давно и теперь старался не подавать вида, что знает о слежке. Однако настораживала не сама слежка, а то, что велась она совершенно открыто, внаглую. Владовский уже начинал нервничать.