Мизерере - Жан-Кристоф Гранже

— Я обучал их дисциплине, контролю, эффективности. Обуздывал их варварские инстинкты. Пытка не должна превращаться в бойню. А главное, она не должна опьянять! — Он опять усмехнулся. — Кровь взывает к крови. Все это знают. Я имею в виду, мужчины. Настоящие. Те, кто побывал на фронте.

— Расскажите нам о ваших сотрудниках. Других инструкторах.

— Их тоже приходилось сдерживать! Ученики чародея. Один североамериканец обожал напалм. Он ножницами обрезал куски обгорелой кожи и насильно скармливал их заключенному. Один парагваец натаскал своего пса, чтобы тот насиловал женщин, а…

— Расскажите нам о Хартманне.

Лабрюйер подвигал челюстями, не открывая рта, словно пережевывал что-то гадкое, но не лишенное сладости. Затем всмотрелся в каждого из своих гостей. Его взгляд под серыми ресницами сделался жестоким и хитрым.

— Для него мы были не учителями, а учениками. Даже в какой-то мере подопытными животными, как и другие.

— Подопытными животными?

— Да, точно так же, как и объекты, с которыми мы работали. Хартманн и военных использовал для своего эксперимента.

— Какого эксперимента?

— Для инициации. Путешествия в боль.

Касдан хранил молчание. Оставалось только слушать.

— Сначала нам полагалось самим набивать руку на заключенных. Это называлось «практическими работами».

— Вы сами пытали?

— Да. Хартманн помещал нас в одну камеру. Оставлял наедине с заключенным. Нам следовало его «обработать». По определенной методике. И тогда происходило нечто странное. Что-то наподобие соучастия. Боль насыщала камеру, отражалась от стен, входила в нашу плоть. Дурманила. Будто наркотик. Нам нужны были крики, кровь, слезы… Не раз приходилось останавливать того, кто пытал. Иначе он бы убил заключенного.

Касдан понял, что и они совершают кругосветное плаванье. В глубины человеческого безумия. Они вошли в лабиринт — лабиринт боли, жестокости, — где Минотавром был Хартманн. С самого отплытия они блуждают в нем, вот только нити Ариадны у них нет.

— Затем мы переходили ко второй стадии. По словам Хартманна, специалист по пыткам обязан испытать их на себе. Сама мысль не нова. Еще в Алжире генерал Массю в своем кабинете в квартале Гидра пробовал на себе электрошок.

— И вы согласились на эти опыты?

— Без колебаний. Мы же военные. Нас на испуг не возьмешь.

— Вы получали заряды?

— Поначалу слабые. Хартманн знал, что делает. Он хотел, чтобы мы проникли в круг пыток. Закружились в его водовороте.

— Так и получилось?

— Не со всеми. Большинство офицеров вернулись к более… ортодоксальным методам. Но некоторые подсели на боль.

— И вы?

— И я. Магия эндорфинов свела меня с ума.

Теперь заговорил Волокин. Он не сводил глаз с Лабрюйера, но обращался к Касдану:

— Когда тело испытывает боль, оно выделяет особый гормон — эндорфин. Природный анальгетик, обладающий болеутоляющим эффектом. Этот физиологический рефлекс уменьшает боль. Но гормон также вызывает состояние эйфории. Конечно, так бывает не всегда. Иначе любая пытка превращалась бы в удовольствие.

Генерал скрюченным пальцем указал на Волокина:

— Хартманн знал, что делает! Постепенно усиливая боль, он запускал этот механизм. Регулярный всплеск эндорфинов вызвал у нас зависимость. Мы испытывали боль, страдали, а затем переходили на иной уровень ощущений. Острота. Наслаждение…

— То, что называется испытать «сабспейс», — подхватил русский.

Пугало кивнуло узкой головой, по-прежнему погруженной в подушки:

— В точку.

Касдан уже ничего не понимал. Мучение, доставляющее удовольствие. Генерал-наркоман, который наносит себе раны, как другие онанируют. Зато Волокин, похоже, был в теме. Но на грани срыва.

Он встал, потянул галстук за узел:

— Садомазохисты утешают себя такими дурацкими байками. А по мне, так все вы чокнутые извращенцы!

Лабрюйер хохотнул. Поведение генерала объяснялось действием наркотика. Больше его уже ничем нельзя было разозлить.

— А вы бы попробовали, — фыркнул он. — Как знать, может, и испытали бы противоречивые ощущения. Жар. Холод. Неотделимые друг от друга. Что до меня, я быстро к ним пристрастился. Я уже не различал, где боль, а где наслаждение. Значение имела только интенсивность!

Вцепившись в край постели, Волокин бросил:

— Так ты и стал садомазохистом?

— Мне не нравится это слово.

— Нарик чертов! Я…

Русский едва не набросился на старика. Касдан удержал его за куртку.

— Успокойся! — Он уставился на Лабрюйера. — И долго продолжались эти… тренировки?

— Не помню. Я утратил связь с реальностью. Превратился в раба Хартманна. Но очень скоро он меня оттолкнул.

— Почему?

— Из-за удовольствия. Удовольствия, которое доставляли мне страдания. Целью исследований немца было другое. Совсем другое. Удовольствие чуждо его философии. Поэтому он меня всегда презирал. Мне это слишком нравилось, понимаете?

— Нет. Я уже ничего не понимаю. Что, собственно, исследовал Хартманн?

— Этого никто никогда не узнает. Думаю, он хотел контролировать эндорфины, чтобы закалить одновременно и тело, и дух. Обуздать боль, но в стоическом смысле слова. Его целью была некая схема. Страдание обернется силой. Источником энергии. Чтобы подготовить новое рождение.

— После семинаров вы еще встречали Хартманна?

— Ни разу. В семьдесят шестом я вернулся во Францию и больше не бывал в Чили. Говорю вам, в любом случае я его не интересовал. Я был нечистым. Боль доставляла мне наслаждение. Я наносил себе раны. Немец этого не выносил. Он не желал видеть шрамов.

— Почему?

— Боль — это тайна. Она бесплотна.

— По-вашему, Хартманн уже умер?

— Уверен, что да. Но у меня нет никаких доказательств. Впрочем, это и не важно.

— Почему?

— Потому что он — идея. Учение. А учения бессмертны.

Касдан это уже слышал. Он сменил тему:

— В Сантьяго был и другой французский офицер. Генерал Пи.

— Так и есть.

— А его вы тоже больше не видели?

— Никогда.

— Вам известна его судьба?

— Сделал блестящую карьеру. Армии нужны такие, как он. Хладнокровное пресмыкающееся.

— Не знаете, как нам его найти?

— Этого никто не знает. Он так и ползал в недрах армии. Среди ее тайн, сетей, подпольных операций. И ему всегда поручали самые гнусные дела. Устранение. Пытки. Шантаж. Самая темная сторона военной эффективности. Впрочем, он не раз менял имя. Прежде чем стать Пи, он звался Форжера.

— Жан-Клод Форжера?

— Он самый.

Касдан отложил эту информацию в глубине памяти. Она слишком опасна. Для него. Сейчас.

— Вы знаете, какие имена он использовал впоследствии?

— Нет. Я его больше не видел. Так, доходили кое-какие слухи.

Армянин зашел с другого конца:

— В восемьдесят седьмом, когда вы уже вышли на пенсию, вам поручили обеспечить переброску чилийских «беженцев».

— У вас надежные источники.

— Почему именно вам?

— Я был с ними знаком. Они участвовали в наших семинарах. Безжалостные палачи.

— Зачем же Франция предоставила им убежище?

— Никому не хотелось, чтобы они проболтались о нашем участии в делах хунты. К тому же убежище предоставляют любому негру. Чем военные хуже? В конце концов, эти люди когда-то руководили страной.

— Среди них — человек по имени Вильгельм Гетц.

— Снова в точку. Дирижер личного оркестра Хартманна.

— Там было еще трое: Рейнальдо Гуттьерес. Томас Ван Эк. Альфонсо Ариас. Где они сейчас?

— Понятия не имею.

— Мы пытались искать. Они будто испарились.

— Это в порядке вещей. Они и приехали сюда, чтобы раствориться в нашей стране.

— Они сменили имена?

— Все может быть. Эти люди — наши гости. Почетные гости.

— Как по-вашему, они сохранили связь с Хартманном?

— Не думаю. Им хотелось забыть о прошлом.

— Даже Гетцу?

— Гетц — слабак. Верный пес Хартманна. Возможно, он не сумел отделаться от хозяина.

Армянин решил не задавать лишних вопросов.

— El Ogro — вам это о чем-нибудь говорит?

— Нет.

— А в те времена вам не приходилось слышать о госпитале, где немцы занимались вивисекцией над людьми?

— На землях Хартманна, в «Асунсьоне», существовал госпиталь. Я там никогда не бывал. Но он наверняка проводил… необычные операции.

— Как вы считаете, что стало с группой Хартманна?

— Ее распустили в конце восьмидесятых. «Колонию», как называли его имение, разделили на части. Слишком много жалоб и осложнений. К тому же немец старел…

— Вы только что сказали, что он создал учение.

— В другом месте. И другим способом. Я не знаю.

— Когда мы пришли, вы упоминали о детях. О каких?

— Не хочу говорить об этом.