Святые отцы Церкви и церковные писатели в трудах православных ученых. Святитель Григорий Богослов. СБОРНИК СТАТЕЙ - Емец

как бы все вместе текло, одно имело дыхание, то можно ли сделать из сего другое заключение, кроме того, что все проповедует нам о дружестве и единомыслии, что все предписывает нам закон единодушия?»[714]

Правда, с того времени, как человеком в раю был допущен самонадеянный порыв своего ума вопреки заповеди Божией постигнуть то, что для него было еще непостижимо, вселенная, вышедши из руки Творца как κόσμος, изменилась. Сам человек, это всеединство, вступил в борьбу с природой, потерял способность ясно ощущать свою связь с Богом и, отсюда, расторг единство, родство свое с людьми.[715] Дерзость, горячность (но не пламенность)[716] или тот же порыв знать, чувствовать больше того, чем следует, «эта непомерная великость духа», сделались у человека теперь обычными. В результате человек не хочет признавать в ближнем своем брата, и Иуда и Израиль уже не поставляют власть едину, и мы уже не одного Христа, а Павла, Аполлоса и Кифы;[717] рука презирает глаз, а глаз – руку, голова восстает против ног, а ноги чуждаются головы;[718] появились слова «мой, твой, старый, новый, ученее или духовнее, благороднее или ниже родом, богаче или беднее»;[719] появилось желание стать справа, слева, в середине, выше, ниже.[720] И из-за всего этого все у нас стало приходить в замешательство и колебаться, из-за всего этого пределы вселенной мятутся подозрением,[721] многие ниспадают в пропасть, становятся на стороне козлищ (ср. Мф. 25:32–46), не только низшие, но даже и те, которые, быв учителями Израиля, сих не уразумели (Ин. 3:10).[722] Но, несмотря на это, мир, поколебавшись так, все же не исчез с лица земли, и по-видимому удалившись, он может быстро возвратиться. «Вселенная поражена грехом, но не неисцельно», – утешает св. Григорий.[723] За преобразовательным светом, соразмеренным с силами принимающих его, сенью Истины и тайны великого света,[724] то есть ветхозаветным писанным Законом,[725] на землю является само Слово Божие,[726] принимает к Своему Божеству человечество и в Своем учении и жизни Богочеловека предлагает средства восстановить поколебленный мир на земле. Для этого Искупитель, по мысли Богослова, должен был пережить все земные состязания и войти во все человеческие отношения, чтобы чрез это унижение и снисхождение Бога все человечество было возвышено и очищено, чтобы под всеми ограничениями открылся образ Божественной жизни и представлен был человечеству высочайший и вечный нравственный образец.[727] Короче, этим Искупителем мы, люди, возвращены снова к Богу.[728] Теперь змий, считающий себя мудрейшим, приступив к новому Адаму (человеку), встретит в нем уже Самого Бога и о крепость Его сокрушит свою злобу, подобно тому как бурное море сокрушается о твердую скалу.[729] Путем исполнения новых заповедей Иисуса Христа [730] человек может легко познать это Божество, свое всеединство, свое родство с другими и для всех готовить единение духа в союзе мира. Значит, верный залог мира вселенной, несмотря на видимые постоянные бесчинства и несогласия ее, опять остался в человеке. Пусть человек, руководясь мыслью о Боге, о Христе, заглянет глубже внутрь себя, здесь узнает то, как он духовной природой похож на Самого Бога.[731] От этого своего богоподобия или богопознания он пусть перейдет к такой же мысли богоподобия и богопознания и в других людях, и окажется, что все люди – родные братья, дети одного общего Отца, такой же образ Его Бессмертного, одинаково восстановленный или просветленный после грехопадения праотцев кровью одного Искупителя, Христа – Богочеловека, а вся вселенная – одна общая братская семья, в которой мир и любовь должны быть основным правилом жизни.

Такова в кратких чертах была проповедь Григория Богослова о мире. Нельзя не видеть, что по своим основаниям она представляет не что иное, как одухотворение философии Платона (в позднейшей ее форме – неоплатонизме), и потому понятно, что она могла производить соответствующее впечатление больше и прежде всего на образованных современников Григория. Только те, которые, согласно духу времени, руководились в своих догматических исследованиях правилами диалектики,[732] которые занятым у мирской мудрости были сведены с ума и вдавались во всевозможные новизны понятий, могли с пользой внимать такой логике св. Григория в Словах о мире. Остальные же, всего скорее, шли слушать Григория, более увлекаясь изяществом и колкостью его речи, которая, несмотря на слабость и провинциальность выговора,[733] звучала, по отзыву современников (подобно софисту Полемону), как олимпийская свирель.[734] Для того чтобы в эту простую массу народа насадить истинное понятие о мире во вселенной, необходимо было к словам проповедника прибавить еще нечто другое. Последний сам должен был живым примером своей жизни убедить в красе и последовательности для христианина мирного настроения, собственной жизнью наглядно подкрепить малопонятные богословско-философские обоснования его в своих звучных, красивых речах, и Григорий Богослов отчетливо сознавал все это. Его женственная натура как раз была создана для того, чтобы везде и во всем искать прежде всего этого мира и спокойствия для себя и других. Поэтому живет ли св. Григорий в Афинах, среди буйного студенчества, переселяется ли монахом на уединенную лесистую гору «бессолнечного» Понта, возвращается ли в маленькое поселение диокесарийцев [735] Назианз, принимает ли скромное звание пресвитера и хорепископа, становится ли епископом сначала бедного грязного городка Сасимы, затем патриархом блестящей роскошной столицы Константинополя или опять, наконец, удаляется в Арианз, отказавшись от света и думая наслаждаться только садом с его ручьем и приятной тенью, – везде он хочет знать и видеть один только мир и мир кругом. Из каждого периода его жизни мы имеем поразительные свидетельства о том, как действительно дорог и любезен был для него этот мир в себе и других.

Вот св. Григорий – еще юноша, с первым пробивающимся пушком на щеках, в Афинской школе… Молодежь во все времена более или менее похожа одна на другую: всегда школьные занятия она любила и любит разнообразить всевозможными шалостями и проказами. Во времена Григория у афинской учащейся молодежи был в ходу один грубый обычай приема новичка. Прием этот носил название «бани», и его побаивался всякий новый студент Афинской академии; назначение его – на самых первых порах вытравить всякое высокомерие новичка и подчинить его товарищескому авторитету.[736] Зная, как тяжело, как далеко не мирно этот грубый способ уплаты за свое водворение в училище знания может отразиться на молодом аристократе Каппадокии – св. Василии, св. Григорий убеждает своих товарищей принять его земляка без этого старинного обычая. А затем, когда