Иосип Броз Тито. Власть силы - Ричард Уэст

С февраля 1948 года, после целого месяца, проведенного Джиласом в Москве, к нему присоединился Эдвард Кардель. Сам Тито приехать отказался, сославшись на нездоровье. Возможно, он помнил о судьбе своего предшественника – генерального секретаря КПЮ Горкича, приехавшего в Москву в 1937 году и так оттуда и не вернувшегося.

Теперь, в 1948 году, югославы находились под неусыпным надзором и нескрывавшейся слежкой, поэтому для того, чтобы переговорить с коллегой, когда они оба оказались на предоставленной им даче, Джиласу пришлось прибегнуть к спасительному шепоту:

«В ту самую ночь, когда жена Карделя уже спала, а сам он лежал рядом с ней, я присел к нему на краешек кровати и тихо, насколько это было возможно, рассказал ему о моих впечатлениях от пребывания в Москве».

Кардель шепотом ответил, что непосредственной причиной спора с Советским Союзом стало соглашение между югославским и албанским руководством об отправке югославских войск в Албанию. Москва не приняла объяснений о том, что войска оказались там для защиты югославской соседки от греческих монархо-фашистов, а Молотов в своей телеграмме пригрозил официальным разрывом отношений.

Видимо, как раз в этом месте в шепоте Джиласа зазвучало возмущение:

«Что же тебя заставило, черт возьми, посылать туда две дивизии? – спросил я у Карделя. – И к чему все это лихорадочное вмешательство в дела Албании?»

Кардель со смирением в голосе ответил:

«Видишь ли, это все Старик. Ты же сам знаешь…»

Предположение о том, что Тито единолично рискнул столкнуться с Москвой, осталось вне страниц «Бесед со Сталиным», «дабы избежать подпитывания албано-советской пропаганды против Югославии»[381].

Русские также пригласили в Москву и болгарскую делегацию, которую возглавил ветеран коммунистического движения Димитров – друг и покровитель Тито еще с довоенных лет.

Советская газета «Правда» только что подвергла Димитрова критике и выразила свое неудовольствие его «проблематичными и фантастическими „федерациями“ и „конфедерациями“. Это относилось к болгарскому проекту таможенного союза с Румынией, а также, скорее всего, к недавнему болгаро-югославскому Договору о дружбе, подписанному в словенском городе Блед.

Русские посчитали, что пришло время приструнить своих зарвавшихся выкормышей.

На судьбоносном совещании, состоявшемся 10 февраля 1948 года, Молотов разразился гневной оскорбительной тирадой в адрес Димитрова за попытку самостоятельно установить отношения с другими «народными демократиями».

Джилас комментирует это следующим образом:

Стало очевидно, что для советских лидеров с их великодержавным менталитетом, никогда не забывавших о том, что Красная Армия освободила Румынию и Болгарию, заявления Димитрова и строптивость Югославии были не только ересью, но и отрицанием «священного права» Советского Союза. Димитров сделал попытку оправдаться, но Сталин без конца прерывал его, не давая закончить. Сталин наконец проявил свое истинное лицо. Его мудрость обернулась грубостью, а отстраненность – нетерпимостью…

Он обрушился на болгар с упреками и обвинениями[382]. Ему было известно, что они и так подчинятся, но на самом-то деле целился он в югославов – совсем как в народной пословице: «Дочку бранит, чтоб снохе неповадно было»[383].

Затем Сталин перешел к теме федерации Югославии, Болгарии и Албании:

Такую федерацию необходимо создать, и чем скорее, тем лучше. Да, если это возможно, то даже завтра! Давайте немедленно согласуем это.

Один из югославов заметил, что уже готовится проект федерации Югославии с Албанией, но Сталин тут же одернул его: «Нет, сначала федерация Болгарии-Югославии, а затем обеих с Албанией». И добавил: «Мы думаем, что нужно создать федерацию, объединяющую Румынию с Венгрией, а также Польшу с Чехословакией».

Из всего этого Джилас заключил, что Сталин планировал объединить Советский Союз с «народными демократиями»: Украину с Венгрией, Белоруссию с Польшей и Чехословакией, а саму Россию – с балканскими государствами.

Покончив с обвинениями в адрес Димитрова, Сталин обратил свой сарказм и гнев на Карделя:

Что вы там говорите об Албании? Вы ведь даже не проконсультировались с нами относительно ввода туда ваших войск.

Сталин снова вернулся к вопросу о целесообразности таможенных союзов, но Кардель, человек, не терпевший, когда его поддразнивают, сказал, что некоторые из подобных союзов себя оправдали – «например, Бенилюкс», объединяющий Бельгию, Голландию и Люксембург».

«Нет, Голландии в составе Бенилюкса нет, – прервал его Сталин, – только Бельгия и Люксембург».

– Нет, Голландия туда тоже входит, – настаивал Кардель.

– Нет, Голландия не входит, – упрямо повторил Сталин, и никто не осмелился заметить, что «ни» в слове «Бенилюкс» означает Нидерланды[384].

После совещания Джилас ощутил горечь и пустоту. Обычно спокойный и пунктуальный Кардель был расстроен тем, что не так подписал договор[385].

Джилас вспоминает, что за свою физическую безопасность они не опасались, – они ведь являлись представителями иностранного государства, – но ему не терпелось вернуться в боснийские леса.

Возвращаясь самолетом через несколько дней в Белград, Джилас чувствовал себя, по его словам, «все больше и больше – счастливым ребенком, но в то же время испытывал строгую, серьезную радость»[386].

Вскоре, по возвращении Карделя и Джиласа из Москвы, Тито созвал заседание Политбюро, куда пригласил нескольких старых коммунистов, включая Моше Пьяде. Среди присутствующих находился также и Сретен Жуйович, эксперт по экономике, известный своими симпатиями к тому времени уже смещенному Андрийе Хебрангу. Жуйович подробно запротоколировал все сказанное на заседании и наверняка передал эту информацию в советское посольство.

Тито обрисовал ситуацию, сложившуюся вокруг разногласий с Советским Союзом, особо подчеркнув отказ Советов подписать договор о торговле, а также остановился на албанском вопросе. Объявив о том, что отношения между двумя странами зашли в тупик, Тито неожиданно добавил:

«Если они и дальше будут проводить по отношению к нам такую политику, я подам в отставку».

Вот что пишет об этом Джилас:

Никто, конечно же, не был настолько наивен, чтобы воспринять эту угрозу всерьез, – и я в том числе. Тито хотел испытать нас на излом, чтобы посмотреть, одобрит ли кто-нибудь его возможную отставку как самый разумный выход из создавшейся ситуации. Но все, за исключением Жуйовича, который молчал, пылко высказались против подобного предложения. Тито к этому больше не возвращался[387].

Вот уже во второй раз Джилас слышал из уст Тито о его возможной отставке. В первый раз это было в декабре 1941 года, когда партизан вытеснили из Сербии, а Москва по-прежнему продолжала поддерживать четников.

В те дни Тито действительно был близок к отчаянию. Теперь, в феврале 1948 года, он чувствовал себя достаточно могущественным, чтобы выступить против русских.

Хотя Жуйович и сообщил все советскому посольству, остальные присутствовавшие на вилле Тито хранили молчание о ссоре с Советским Союзом.

За рубежом единственный намек на это появился во французской газете «Фигаро» от 12 февраля в сообщении из Бухареста. Некий шустрый репортер заметил, как румынские рабочие снимают со стены портрет Тито.

Личный друг Тито и его будущий биограф Владимир Дедиер не относился к партийной верхушке, поскольку вступил в КПЮ только в военные годы, и он не присутствовал на первом кризисном совещании.

Однажды февральским вечером, готовясь сопровождать югославскую делегацию в Индию, Дедиер получил приглашение в резиденцию Тито, располагавшуюся в доме № 15 по Румынской улице. Как и в своих воспоминаниях о битве на Сутьеске, Дедиер так описывает величие Тито в минуты опасности:

Я медленно добрался до дома № 15 по Румынской улице. Дежуривший у ворот офицер пропустил меня внутрь и я прошел по знакомой извилистой тропинке по направлению к вилле Тито…

Когда я вошел, он работал за своим письменным столом. Он поднял глаза от отчета, который читал, и жестом пригласил меня в дальний конец кабинета. Тито показался мне усталым. Это удивило меня, потому что обычно Тито усталым никогда не выглядел. Я ожидал, что сейчас мы начнем разговор о моей предстоящей поездке. Тито зажег сигарету и вставил ее по своему обыкновению в мундштук в форме изогнутой трубки с серебряной насечкой, сделал затяжку и скрестил ноги. Казалось, что он хочет поделиться с кем-нибудь чем-то важным и услышать в ответ его мнение. Мне прекрасно был знаком этот жест.

Все произошло в считанные секунды. Хотя мы с Тито были знакомы вот уже десять лет и я часто встречался с ним, я все-таки не смог бы догадаться, что же он мне сейчас скажет.