Поздний развод - Иегошуа Авраам Бен

– «Я хотела бы, чтобы Бог наказал тебя онкологией. Да, чтобы обнаружили рак». Именно такими словами она и сказала.

– Что?

– Правильно. Я сказал ей: «Ты рассуждаешь, как ребенок. То, что сейчас происходит со мной, я с Божьей помощью еще могу пережить, но рак я не переживу. Никогда. А все это я пережить, преодолеть – смогу». Так я сказал. И еще: как это пришло само по себе, точно так же оно и может уйти. На что она ответила: «Не считай меня идиоткой. Это никогда и никуда не уйдет. Надо полностью спятить, чтобы надеяться на это». Тогда я согласился и сказал: «Ну хорошо. Допустим, что я действительно спятил, пусть даже частично… разве не известно тебе, что сейчас дела сумасшедших тоже рассматриваются со всевозможным вниманием. Дай мне время. Может быть, я преодолею это. Я чувствую в себе силы преодолеть». Это то, что я сказал ей… как ты понимаешь, это вовсе не означает, что я так думаю: по правде сказать, все обстоит совершенно противоположным образом, все мои ощущения с каждым днем только крепнут. Но это я говорю тебе, чтобы ты знал. И тогда она призналась, что установила за нами слежку. Что ты скажешь на это?

– Нет, разумеется, не сама. Ей на это не хватило бы просто выдержки. Она наняла частного детектива. Можешь ли ты представить эту картину – как застенчивая, изысканно одетая женщина вроде нее входит в частное сыскное бюро и нанимает детектива, чтобы он отслеживал каждый наш шаг, подкрепляя все это фотографиями. Кстати, ты что-нибудь заметил?

– И я тоже нет. Но он проделал с нами весь путь, когда мы посетили больницу твоей матери. Представляешь? Ты и там ничего не заметил?

– Да хватит тебе смеяться. Для тебя это, кажется, подходящий повод для шуток. А я был просто в шоке. В основном из-за нее. Это какую же глубину обиды надо испытать, чтобы дойти до такого. А знаешь ли ты, что детектив сфотографировал тебя прямо посреди улицы?

– А что я могу поделать? Она прямо как маленькая девочка. Она говорит мне, что знает абсолютно все. И она действительно знает все; знает даже больше того, что знаю я сам о твоем отце и твоей матери, знает, как зовут твою сестру и ее мужа, что живут в Хайфе, знает, как зовут твоего брата и имя его жены из Иерусалима, ее родителей, и все адреса и телефоны. Она села со мною рядом и начала считывать их с обрывка какой-то бумаги, чтобы доказать мне бог знает что. Но я держал себя в руках. Вот, сказал я ей, вот если бы спросила меня, я все тебе сказал бы сам, потому что ничего не скрывал и не собираюсь скрывать от тебя. От тебя у меня секретов нет – все открыто и честно. Если бы, сказал я, здесь была бы замешана другая женщина, я скорее всего вынужден был бы прибегнуть к обману, стал бы действовать у тебя за спиной. Ты даже не представляешь, на что идут в подобных ситуациях мужчины, но поскольку никаких женщин нет, я веду себя предельно честно, а потому нет ничего такого, что заставило бы тебя переживать так сильно и обвинять меня в чем-то постыдном. Этого нет – ты согласна? Я тебя не обманывал и не предавал, ни тебя, ни того, что нас связывает. Это не адюльтер… это что-то совершенно иное. Теперь оцени, какую линию поведения я выбрал по отношению к ней. Очень тонкую, очень логичную и в то же время совершенно честную. Что ты об этом думаешь?

– Совершенно верно.

– Правильно.

– Бесспорно. Это именно то, что я думаю.

– Да.

– И без всякого раздражения.

Именно так я ей и сказал. Я веду себя с тобой совершенно честно, так зачем же тебе хочется втянуть во всю эту подноготную детективов? Речь ведь идет и о твоем честном имени тоже. Не жаль тебе, кроме всего прочего, тратить на это деньги? Не сказать чтобы это так уж меня задевало, но не лучше было бы тебе купить на них какие-нибудь украшения или новую модную одежду, а я честно рассказал бы тебе все, что ты захотела бы узнать… Ты слушаешь меня?

– Нет. Не думай об этом. Я должен тебе все рассказать. Потому что она заявила, что хочет понять, чем мы занимаемся… и как это выглядит. Ты меня слушаешь? Это показывает, насколько она чувствует себя униженной. Я сказал ей, что не совсем понимаю, зачем ей это знать. Что чем меньше она знает, сказал я ей, тем лучше она будет себя чувствовать. То, что ты непрерывно об этом думаешь, усложняет – без надобности – и твою, и мою жизнь. Понимаешь… она все время представляет, как… как я… засовываю… это… в тебя… но она не думает, что реальность может просто отличаться от игры воображения… в сторону большой человечности, что ли… как это в большинстве иных случаев и бывает. А это происходит, когда помимо голого факта, который можно увидеть и вообразить, существуют еще и эмоции, и боль… и многое другое, чего увидеть нельзя… Понял ли ты теперь, как последовательно я веду с ней избранную линию поведения? Мою тактику… я вижу, как ты устал…

– Через минуту я закончу.

– Нет, нет, минуты достаточно.

– Я должен завершить мой рассказ. Наиболее знаменитые люди, сказал я ей, прошли через нечто подобное. Самые известные, я даже выучил наизусть – специально для нее – несколько имен.

– Ты уверен, что я сейчас их вспомню? Ну, например, Аристотель.

– Что?

– Аристотель – нет?

– Сократ? А это что еще за тип? Никогда о таком не слышал. И вообще на имена у меня плохая память. Я уверен, что слышал об Аристотеле. Ты сам-то уверен? Я специально пролистал энциклопедию, и…

– Не огорчайся. Я хотел просто привести ей несколько примеров. Для спокойствия. Ты не представляешь, что все это означает для нее. Это как если бы я оказался убийцей. У нее обрушился весь ее мир. Как и у меня. Но она попросту рухнула, в то время как у меня на месте былых развалин пробивается нечто новое.

– Пятьдесят. Что ж… Значит, у нее все уже позади.

– Нет. Все остальное не имеет значения. А потом она стала ругать меня. Говорила такое, чего никогда раньше не рискнула бы сказать. Это было ужасно. Она всегда была тихой, благовоспитанной, сдержанной женщиной, всегда держалась с большим достоинством, пусть даже она не получила никакого образования – ее родителям это не приходило даже в голову. Ультраортодоксальная семья – этим все сказано. Она просто сыпала непристойностями, а кончила тем, что снова зарыдала.

– Я, разумеется, ничего похожего себе не позволил. Она же пригрозила, что обо всем расскажет своим братьям. Их у нее двое. Один, как я понял, – важная шишка.

– Это, я думаю, не имеет значения.

– Почему тебе так важно узнать его имя?

– В другой раз. Ты и так узнал уже слишком много.

– Нет, нет. Как-нибудь в другой раз. Не надо на меня нажимать. Пожалуйста, сделай мне одолжение.

– Я понимаю. Но не сейчас.

– Нет. Ничего. Ничего они тебе сделать не смогут. Но я не хочу, чтобы они обо всем узнали. Потому что об этом узнает вся остальная семья и, что хуже всего, девочки. Для них это будет сильнейшим ударом. Дай мне время, сказал я ей, дай нам обоим достаточно времени, чтобы перевести дыхание. Прийти в себя. Тогда посмотрим. Но я вижу, ты совсем без сил. Вернись в постель, а я посижу рядом.

…Что?

– Это на самом деле тебя интересует?

– Для тебя это должно звучать как шутка. А я – что я могу сделать? Если хочешь, дорогой мой, можешь надо мной посмеяться.

– Нет, нет. Если тебе смешно – смейся. Почему бы нет? Мы это вполне заслужили. Мы ведь принадлежим к другому поколению, к миру, о котором ты ничего не знаешь. Сколько лет твоему отцу?

– Пошел шестьдесят пятый? Ну так я не так уж от него отстал. И откуда мы сюда прибыли… Если бы мой отец вдруг ожил, он снова захотел бы оказаться в… Ты станешь причиной смерти всех нас.

– Ну, не сердись. Я не имел в виду персонально тебя. Это следует понимать так… даже если все это правда, что… что все это время я носил это в себе… и если бы я не встретил тебя, это никогда бы не пошло дальше смутных желаний чего-то, что не имело еще имени… осталось бы в области желания, но не пошло бы дальше воображаемой возможности, не превращаясь при этом в объект для пошлых шуток… Но внезапно случилось нечто невероятное…