Годы молодости - Мария Куприна-Иорданская

Впоследствии в рассказе «Листригоны» Куприн писал о Балаклаве:

«Нигде во всей России, — а я порядочно ее изъездил по всем направлениям, — нигде я не слушал такой глубокой, полной, совершенной тишины, как в Балаклаве… Тишина не нарушается ни одним звуком человеческого жилья. Изредка, раз в минуту, едва расслышишь, как хлюпнет маленькая волна о камень набережной. И этот одинокий мелодичный звук еще более углубляет, еще больше настораживает тишину. Слышишь, как размеренными толчками шумит кровь у тебя в ушах. Скрипнула лодка на своем канате. И опять тихо. Чувствуешь, как ночь и молчание слились в одном черном объятии».

До приезда Куприна знакомых у меня в Балаклаве почти не было, кроме библиотекарши Елены Дмитриевны Левенсон, бывшей «народоволки», фельдшера Евсея Марковича Аспиза и исключенного из восьмого класса гимназиста Васи Раппопорта.

Как все гимназисты его возраста, Вася жаждал познакомиться с настоящей молодой дамой, но это ему долго не удавалось, потому что все подходы его к няне и Лидочке: «Чей это такой прелестный ребенок?» — кончались неудачно: «Марья Карловна запрещает приставать к ребенку».

Тогда Вася изобрел другую, более верную тактику. Он решил познакомиться сначала с Николаем Карловичем.

Однажды, когда Николай Карлович сидел один на бульваре и у него упала палка, Вася подскочил, поднял ему палку и попросил разрешения сесть на ту же скамейку. Брат мой, очень добродушный и общительный человек, узнав, что Вася бывший гимназист шестой питерской гимназии, которую и он кончил, приветливо с ним разговорился.

При моем приближении Вася попросил: «Представьте меня, пожалуйста, вашей сестре».

Таким образом появился среди наших знакомых Вася Раппопорт, впоследствии журналист Регинин, которого Александр Иванович «натаскивал на репортаж» и другую газетную работу.

Регинин сразу понравился Куприну, которому необычайно комично изобразил в лицах происшествие с паспортом.

Однажды он признался Александру Ивановичу, что влюблен в Верочку, дочь старого заслуженного адмирала В., красивый каменный дом которого стоял у самой бухты.

Васин роман очень занимал Куприна, и он написал для гимназиста мадригал, который тот должен был поднести своей возлюбленной. Начинался он так:

Скажи, что значит БалаклаваС твоей в сравненье с красотой.Твоих поклонников орава,Над кем смеешься ты лукаво,Всегда стремится за тобой.Твоих очей горячий пламеньМне спину иссушил и грудь.Скажи мне, Вера, что-нибудь…Я красен, точно три омара,Дрожу, как зверь хамелеон.О, выйди, Вера, на балкон,Благоухни мне, как бутон.

Таких куплетов было штук двадцать. Запомнились мне только некоторые, и то отрывочно. Кончался мадригал строками:

Позволь к тебе проникнуть, Вера,О Вера милая моя.

Когда эта фраза из мадригала, исполняемого Васей под Верочкиным балконом под аккомпанемент гитары, донеслась до адмирала, — «Что?! — загремел он. — Мерзавец! Я тебе покажу проникнуть!..» — Он выскочил с костылем.

И вот мы видим Васю с подбитым глазом, с разбитой об его голову гитарой и вдобавок прихрамывающего.

В Петербурге Вася часто бывал у нас в доме, и когда Александра Ивановича спрашивали: «Откуда у вас этот юноша?» — он отвечал: «А, это Вася, мы с Марией Карловной прижили его в Балаклаве».

Александр Иванович приехал в Балаклаву неожиданно. В последнее время в Одессе он очень тосковал по семье, но приехать к нам не решался. И вот накануне своего приезда он пришел на пристань и смотрел, как пароход готовится к отплытию в Севастополь.

Когда раздалась команда убрать сходни, он крикнул: «Подождите!» — и бросился на пароход.

Паспорт и бумажник были при нем, поэтому на билет ему хватило.

В Одессе Александр Иванович был очень стеснен в деньгах.

За мелкие рассказы, которые печатались в одесском журнале «Южные записки», гонорар он получил небольшой. Там появились три рассказа: «Белые ночи», «Пустые дачи» и «Бриллианты». По словам Александра Ивановича, это была попытка писать стихотворения в прозе.

Бунин отрицательно отнесся к этим вещам, так как вообще отрицательно относился к этой литературной форме и находил ее неудачной. «Проза должна быть прозой, а стихи — стихами», — говорил он.

Как только мы устроились, Александр Иванович побежал на почту.

— Бегу скорей послать телеграмму Богомольцу, чтобы он немедленно выслал мне чемодан и рукописи. Адрес теперь у нас есть.

Но работу над «Поединком» он отложил и сел за воспоминания о Чехове.

— В голове у меня весь план этой работы, — сказал мне Александр Иванович. — Буду писать не отрываясь, и, думаю, двух недель мне хватит.

Писать воспоминания об Антоне Павловиче Куприн начинал два раза, и оба — неудачно{70}.

Первый вариант был начат вскоре после смерти Чехова.

— Опасаясь быть слишком сентиментальным, я писал сухо и холодно, выходило так, точно я писал газетное сообщение или казенный некролог, в котором только случайно не попадались шаблонные слова «незаменимая утрата». Мой знакомый сотрудник большой московской газеты рассказывал мне, что, когда в печать поступили сведения о болезни Толстого, сейчас же заскрипели перья и в письменный стол редактора была положена на всякий случай статья, начинавшаяся словами: «Он умер… и перо вываливается из рук…» Должно быть, статья эта по сию пору хранится в ящике редактора, терпеливо ожидая своего часа.

Позже я стал работать над вторым вариантом. Но писал в том приподнятом тоне, который был Чехову в высшей степени неприятен. Он не любил пафоса и слишком подчеркнутого выражения своих чувств.

Тогда я оставил эти попытки. Но потом, когда был менее стеснен сроками и моя память снова возвращалась к Чехову, по мере того как время шло и я уже мог думать об Антоне Павловиче спокойно, я увидел, что теперь, пожалуй, мне удастся писать свободно, и воспоминания о нем будут проще и правдивее.

Писал Александр Иванович не отрываясь и написанного мне не читал. Он сказал, что прочтет все целиком, — эта вещь проникнута одним настроением, и писать ее надо не отрываясь и ни с кем не советуясь. Если же я случайно выскажу мнение, которое не будет отвечать его настроению, то собью его и все испорчу.

Все время думая о Чехове, Александр Иванович среди разговора со мной неожиданно спрашивал:

— А ты обратила внимание, Маша, на журавля Антона Павловича? (У Чехова был ручной журавль и две собаки). Когда Антон Павлович гулял по саду, он всегда сопровождал его.