Художники в зеркале медицины - Антон Ноймайр

В БОЛЬНИЦЕ СЕНТ-РЕМИ

Пастор Саль сообщил Тео, что Винсент после прибытия в больницу Сент-Реми полностью успокоился и что директор больницы доктор Пейрон познакомил его с выдержками из истории болезни. Священник передал выписку из госпиталя в Арле следующими словами: «Главный врач госпиталя написал, что названный Винсент Ван Гог, 35 лет от роду, полгода назад перенес буйное помешательство, сопровождавшееся острыми кошмарами. В это время он отрезал себе ухо. В настоящее время его состояние намного улучшилось, и он не сопротивляется лечению». Это врачебное заключение, датированное 7 мая 1889 г., дополнилось оценкой доктора Пейрона, сделанной 9 мая. В ней он указал: «Учитывая все, что было в прошлом, я пришел к мнению, что господин Ван Гог на протяжении длительного времени был подвержен эпилептическим приступам. Для наблюдения его необходимо на некоторое время оставить в больнице». На этот раз рекомендацию дал врач-специалист, занимавшийся нервными и психическими болезнями, в то время как в Арле оценить состояние здоровья Ван Гога пытались врачи общего профиля. Диагноз доктора Пейрона был подтвержден дополнительным фактом, записанным в регистрационном больничном списке. Винсент сообщил, что «сестра его матери страдала эпилепсией и что в его семье было много таких случаев».

26 мая и 9 июня доктор Пейрон писал Тео, что состояние здоровья господина Ван Гога, страдавшего сначала «мучительными кошмарами», сильно беспокоившими его, значительно улучшилось, и ему было позволено бывать в парке больницы, где он искал сюжеты для рисунков и картин. Доктор Пейрон высказал осторожное предположение, «что, возможно, приступ, который у него был, мог быть не связан с эпилепсией».

Успокаивающие вести Тео получил и от самого брата. 22 мая он написал: «Я заверяю тебя в том, что чувствую себя здесь очень хорошо. У меня маленькая комната… и через решетчатое окно за изгородью я вижу ржаное поле. Кроме того, у меня есть еще комната для работы… Страх, связанный с кошмарами, очевидно исчезает, здесь я вижу пораженных этой болезнью и думаю о своем будущем. Сейчас я дважды в неделю принимаю ванны… Состояние моего желудка по сравнению с прошлым годом существенно улучшилось… Если говорить о моей болезни, то я наблюдал в себе нечто иное, чем другие пациенты во время приступов. Так же, как и я, они слышали странные голоса и звуки, и на их глазах происходило превращение разных вещей. Но страх, который был во время приступа, сейчас во мне ослаб. И все-таки этот смертельный страх не вызывает еще улыбки. Большинство эпилептиков злы на язык и легкоранимы. Рей рассказывал мне, что наблюдал случай, когда один из них изуродовал себе ухо так же, как и я… Но я надеюсь, что у меня все пройдет или, по крайней мере, приступы не будут частыми. Здесь есть один больной, который кричит и говорит так же, как и я, на протяжении четырнадцати дней; он говорит, что слышит голоса и речи в шумном коридоре, но у меня одновременно были и видения и голоса. Рей однажды мне сказал, что это типично для начальной стадии эпилепсии… Сейчас этот ужас почти не проявляется и мрачное настроение не столь мучительно, но воли и желаний у меня пока еще нет».

В новой обстановке у него усиливалось удовольствие от творческой деятельности, он смотрел из окна больницы на роскошный, богатый красками, цветущий сад, который в изобилии давал мотивы для творчества. О том, с каким воодушевлением он работал, говорит письмо брату, написанное в июле: «В это время года очень много цветов и они вдохновляют на работу. Я прошу тебя прислать мне еще 5 метров полотна, так как цветы быстро отцветают. Но я могу пойти на желтое поле пшеницы… Здесь я уже целый месяц, и ни разу у меня не возникло желание быть где-нибудь в другом месте. У других я тоже не заметил ярко выраженного желания быть где-нибудь в другом месте. Может быть, все так хорошо потому, что во мне окончательно разорвалась связь с внешней жизнью… Я говорю так, потому что для меня разумно было бы не начинать все по-новому, не возвращать силы, которые были раньше; я уже привык к тому, что рано или поздно порву с внешним миром».

Последняя фраза была и в письме к сестре, которая позже тоже попала в больницу, и он, несколько опередив ее, выражал свои депрессивные настроения и покорность судьбе. Разумеется, он рассказал о своем страхе соприкосновения с нормальным внешним миром и об ужасе противостояния за стенами больницы, о чем откровенно признавался в письме от 9 июня: «У меня не хватит мужества начать все по-новому вне этих стен. Однажды в сопровождении я побывал в деревне и увидел одного человека, это так сильно на меня подействовало, что я чуть было не лишился чувств. Во внешнем мире меня поддерживает только одно — работа на вольной природе. Это свидетельствует о том, что я испытываю сильные внутренние волнения, которые были раньше. Но я не понимаю, что послужило этому причиной… Каждый раз, когда я пытаюсь понять, почему я здесь нахожусь, меня охватывает страх и ужас, отчего все мысли становятся невозможными для меня. Правда, постепенно мне становится лучше, но, наверное, мой мозг действительно немного поражен…».

Первой картиной, написанной в Сент-Реми, были знаменитые «Ирисы». За несколько лет выставления картины на аукционах цена ее достигла 50 миллионов долларов. Он рисовал намного меньше, чем раньше. Теперь у него появилось гибкое письмо и существенно расширилась цветовая гамма. По прошествии нескольких недель он открыл очарование кипарисов, «прекрасных, как обелиск». Радость работы давала Ван Гогу даже силы ободрять брата, который со времен отправки Ван Гога в Сент-Реми пребывал в унылом настроении и заботился только о здоровье своей молодой жены, которая ждала ребенка. Винсент в связи с предстоящим событием в семье даже направил письмо Иоханне, где сообщал, что радостно принял это известие. Испытывая счастье от работы, Винсент приобретал силу. Он рисовал сеятелей на хлебном поле. На этом же поле позже он изобразил косарей — «косари, которые должны были стать чем-то вроде смерти, находились не в столь блистательном свете, как сеятели». В середине августа разразился новый приступ, который сопровождался «кошмарами». Этот приступ неожиданно произошел на поле, когда он работал над картиной «Вход в каменоломню». Это достойно упоминания уже потому, что у него после приступа осталась способность закончить ее. Зритель не сможет заметить на картине и следа тех драматических событий. Впервые он описал приблизительные подробности этого приступа брату 22 августа: «Ты можешь себе представить, как глубоко я опечален, потому что у меня вновь повторился приступ, и это в то время, когда я уже рискнул надеяться на то, что он никогда не повторится… В течение многих дней я был совершенно помешан, как и в Арле, если не еще хуже. Можно предположить, что такой приступ повторится и в будущем, и это очень ужасно. Уже четыре дня я ничего не ем, потому что у меня отек горла. Я не вижу больше возможности обрести надежду и воспрянуть духом».

Этот приступ был более страшным, чем предыдущие, но Винсент не оставил полных описаний того, что произошло. Отек горла, который на протяжении нескольких дней затруднял прием пищи, по общему мнению биографов, появился из-за продолжительных криков, как об этом писал Майер-Граф: «Его горло отекло от крика, и он на протяжении четырех дней не мог есть». Даже если принять во внимание, что гортань от продолжительного крика была сильно раздражена, то это бы не вызвало отека и никак не связано с пищеводом и глоткой. Можно предположить, что речь идет об ожоге, вызванном скипидаром или токсичными красками. Тогда совершенно понятно, почему доктор Пейрон категорически запретил ему работать и удалил из его комнаты все острые предметы и письменные принадлежности, и Винсент вынужден был писать письма Тео мягким мелом. Мысль о том, что речь шла о новой «попытке самоубийства», подобно той, которая произошла в марте 1889 года, подтверждалась сообщением Поля Синьяка, которому Винсент рассказал, что выпил скипидар из флакона. В этой связи Арнольд справедливо предположил, что, когда Ван Гог изуродовал левое ухо, он хотел себе перерезать бритвой сонную артерию.

Не только исследователи задавались вопросом, чем в сущности был вызван приступ и что сыграло решающую роль, но и сам Ван Гог. В письме от 6 сентября он размышлял: «Мне кажется, что внешнее проявление приступа вызвано причинами, которые находятся внутри меня самого»… «Я заметил, что приступы здесь приобретают религиозно-абсурдный характер, и я уже почти поверил, что необходимо вернуться на север… Я не знаю: возможно ли это, ведь прошло уже так много времени с того момента, как я попал в больницу Арля, как живу здесь, в этой старой святой обители. Естественно, мне не нужна такая среда, мне милее улица. Меня раздражает, что вокруг я вижу хорошеньких женщин-монахинь, которые верят в Матерь Божью и сообща пустословят об этом, поэтому я должен сказать: я пленник лечебницы, оказывающий с радостью помощь болезненному заблуждению». На самом деле, описанный оборот дела присутствовал в его приступах, и он очень сильно удивлялся «подобного рода путаным и омерзительным представлениям». «Внешним влиянием», явившимся причиной нового кризиса, могло быть сообщение Иоханны о том, что ее ребенка назвали Винсентом и что несколькими днями ранее она видела его любимого друга, с которым была связана жизнь в Арле.