Бардадым – король черной масти - Юрий Гончаров

– Занятная история! – сказал Костя громко бодрым тоном, усмехаясь. – Так, пожалуй, только в кинокомедиях бывает: сотрудник милиции другого сотрудника за решетку посадил!

Ельчик оставил без внимания Костины слова, даже не поднял головы. Он продолжал писать, держа свои тонкие, беспощадные губы крепко сжатыми.

– Слышите, что я говорю? – подождав, опять подал свой голос Костя. – Занятная, говорю, история…

– Слышу, – отозвался Ельчик, не отрываясь от бумаги.

– Я не шучу!

– Вот как? – сохраняя ту же позу, ответил Ельчик. – Может, ты еще и член-корреспондент Академии наук? Почему бы тебе заодно не быть и членом-корреспондентом, а? – Он отодвинул исписанный лист в сторону, достал из стола и положил перед собой другой, чистый. – Мы раз одного вот так-то задержали на станции, по подозрению. «Я, говорит, ученый, кандидат наук! Видите – два синих поплавка имею, двух наук кандидат!» Стали проверять – рецидивист, спер где-то пиджак со значками, а они его и выдали…

– Вы голову от стола хоть можете поднять? – Костя уже кипел: нашел же Ельчик аналогию!

– Могу, – сказал младший лейтенант спокойно и действительно поднял голову и посмотрел на Костю.

– Я говорю серьезно!

– И можешь это подтвердить? Например, соответствующими документами?

Светлые глаза Ельчика были насмешливо сощурены. Он откровенно издевался.

– Конечно, – сказал Костя.

– Пожалуйста!

Слегка небрежным жестом Костя отправил руку под борт пиджака, во внутренний карман. Он предвкушал, какое станет сейчас лицо у Ельчика… Вот он вынет документы…

В кармане не было ничего.

Глава двадцать седьмая

Косте стало даже нехорошо на секунду.

Даже не на секунду, а значительно дольше. Пока он не сообразил, что документы не потеряны им, а просто остались в старом пиджаке, в чемодане под Лешкиной койкой.

Ельчик только ядовито рассмеялся, когда Костя сказал об этом и попросил послать кого-нибудь в общежитие за пиджаком. Обмакнув перо, Ельчик стал писать протокол дальше.

Костя, вцепившись в прутья, затряс решетку.

– Срок себе только надбавляешь, – сказал Ельчик, как бы даже сочувственно. – Здесь же культурное учреждение, и ты веди себя культурно.

Наконец он все же согласился послать за Костиными вещами. Не потому, что хоть отчасти поверил его словам, а потому, что для протокола требовалось документально установить Костину личность – его фамилию, имя, место постоянного жительства.

Послать было некого – час был поздний, ночной, в милиции они находились лишь вдвоем. Ельчик попытался дозвониться до общежития; телефонистка соединяла линию, давала долгие звонки, но телефон общежития безмолвствовал, никто к нему не подходил.

Тогда Ельчик вышел на улицу, дождался какого-то знакомого прохожего и поручил ему операцию по доставке Костиных вещей. Пока посланный ходил, Ельчик съел еще один сухарь и выпил еще стакан чая из термоса. У Кости, как и в первый раз, только прибавилось во рту слюны от этого зрелища.

– Так… – сказал Ельчик, с лицом, не сулящим Косте ничего доброго, беря в руки и раскрывая его бумажник, когда дешевенький, поцарапанный Костин чемодан появился у него на столе.

Минуту-другую он углубленно читал. Выражение его менялось. И наконец-то Костя увидел в его лице то, что предвкушал увидеть. Но таким лицо Ельчика оставалось недолго. Оно тут же снова стало холодным и твердым. И подозрительным. Тонкие его губы сжались в ниточку. «Нет, ты меня не проведешь, не на такого напал», – как бы сказало лицо Ельчика Косте.

– Где ты взял эти документы? – спросил он строго.

– Как – где? Мои документы.

Ельчик опять впился в них глазами. Несколько раз взглянул он на Костю, сличая его облик с фотографической карточкой. Удостоверение личности он даже повернул перед собою вкруговую, чтобы прочесть буквы по ободку печати.

– Да-а… – сказал он растерянно.

Он откинулся на спинку стула, запустил под фуражку руку, почесал в голове всей пятерней.

И вдруг захохотал.

Он захохотал так, что под ним заскрипел стул, а фуражка свалилась с головы и покатилась, как обруч, по полу.

– Значит… это все правда? С Марчуком-то? Так это и есть, что ты его дважды с ног свалил?

– Так и есть. Святая, истинная правда, – сказал Костя.

– Да откуда ж в тебе сила? – продолжая неудержимо смеяться, Ельчик критически оглядел Костину фигуру, его плечи, руки.

– Это не сила, это техника. Школа Гаррика Мартыненко, – сказал Костя.

Ельчик закатился опять.

– Слушай, – сказал он, чем-то страшно довольный. – Ты же его уничтожил! Морально! Марчука этого! Он же тут по дракам самый первый, всех побивает. Его же боятся, как черта, слава у него какая! Кто, может, и дал бы ему окорот, – так одной его славой уже запуган… А теперь он сам побит! Да как! Он же теперь сам бояться будет, теперь он и руку в кулак не сожмет – а вдруг снова такой же позор!

– Вот знал бы заранее, каков он, Марчук этот ваш знаменитый, так тоже, наверное… Ты все-таки решетку отомкнуть думаешь? – сказал Костя, называя Ельчика на «ты» и начиная вдруг его любить. – А вообще не Марчук у них главарь, а другой, с усиками – Чик, что ли, его прозвище…

– Чик – это «чик»! – щелкнул в воздухе пальцами младший лейтенант. – Просто сказать – пустое место. Сам он не может ничего – и слабосилен, и трус. Но коварен. Тактика у него такая: за чужими спинами хорониться, чужими руками действовать. А руки его – это в основном Марчук. Нам с ними уже сколько возни было! И сажали их не раз, и штрафовали, и общественным судом Марчука этого однажды судили… Но теперь ты ихний авторитет подорвал! Всё! Главное – на глазах у народа. Ведь сколько людей это видело!

Здесь же, в милицейской дежурке, Костя и провел остаток ночи. Возвращаться в общежитие всего на три-четыре часа, будить сторожиху, чтоб отперла наружную дверь, беспокоить соседей по комнате показалось ему не имеющим смысла. Ельчик устроил его на составленных в ряд стульях, собственноручно постелив для мягкости свою шинель. В головах у Кости лежали свернутые валиком милицейские плащи-накидки, а еще один плащ накрывал его сверху…

Ельчик ходил по комнате на цыпочках. На электрическую лампочку он навесил кулек из газеты, чтобы ее свет не мешал Косте…

Клавдия Михайловна приехала с утренним поездом, и в полдень Костя уже сидел в ее комнатке и беседовал с ней об Артамонове.

Встретила его Клавдия Михайловна несколько недоуменно и первые минуты держалась замкнуто, пока, чтобы вызвать в ней доверие к себе и разговорить, Костя не объяснил ей все подробно, сказав также и про убийство. Клавдия Михайловна разахалась, побледнела, выпила даже какие-то капли…

Она действительно могла многое порассказать, и, согласись Костя слушать все то, что она могла поведать, она бы, наверно, плела нить своих воспоминаний бесконечно.

– А что, Клавдия Михайловна, были ли у Артамонова враги? Такие, что хотели ему отомстить, сквитаться за что-либо? – спросил Костя, когда уже довольно наслушался об Артамонове, узнал, каким болезненным и слабым он был человеком – после фронтовых ранений, плена; как, приехав сюда, не хотела соглашаться на жительство в Лайве его жена; при своем начале, десять лет тому назад, Лайва была совершеннейшим болотом, царством комаров и гнуса, и на всякого свежего, не обвыкшего человека производила впечатление не просто тяжкое, но прямо-таки жуткое, угнетающее. Артамонов жену не удерживал, говорил: «Что ж, уезжай, коли не можешь… Но я тут поработаю. Это мой долг – человеческий, гражданский. Везде я буду человек необязательный. А тут я нужен».

Жена у Артамонова была хорошая, но жить ей здесь было не по здоровью: она страдала сердцем, а сырой климат ей вредил…

– Какие же у него враги! – даже всплеснула руками Клавдия Михайловна. – У Серафима Ильича-то? Да он был душой такой мягкий, такой с людьми обходительный! А если б и были – так они ему тут бы и отомстили. А то – эва аж где человек пострадал – в деревеньке какой-то, в какой сроду прежде не бывал, куда и заехал-то ненароком, случайно…

Была у Кости еще надежда: если не люди, так, может, кое-что объяснят оставшиеся от Артамонова вещи. Но и эту надежду пришлось откинуть – никаких таких особых артамоновских вещей в Лайве не осталось.

– У них-то и не было почти что ничего, – сказала Клавдия Михайловна с горестью. – Платья какие от покойницы пооставались – так он, Серафим-то Ильич, еще в тую же пору, как жену схоронил, соседкам пораздавал, старушкам, какие ее для гроба убирали… Посуду и так, по мелочи что, тоже разным людям раздарил, когда в Крым ехать собрался… Шкаф у него был, гардероб, – его он продал. И кровать тоже продал. А стол вот мне подарил – за ним вы сидите… В Крым он всего с двумя чемоданами да с постельным тючком уехал, совсем налегке. Здоровье у него сильно плохо стало, если в погоде перемена – его удушье давит, астма. А в Крыму, писал, полегчало…