Женщины Цезаря - Колин Маккалоу

— Он не должен был говорить того, что сказал мне!

Бибул вздохнул.

— Иногда, Катон, ты больше пассив, чем актив!

Катон написал записку, приглашавшую Катула на разговор, и поставил свою печать. Приятно удивленный Катул прихватил с собой своего шурина-зятя Гортензия (Катулл был женат на Гортензии, сестре Гортензия, а Гортензий был женат на сестре Катула Лутании). То, что Катон искал его помощи, пролило бальзам на его раненую гордость.

— Согласен, нельзя допустить, чтобы Катилина стал консулом, — сурово подтвердил он. — Его сделка с Марком Крассом теперь известна всем, ибо ни один человек не в силах противостоять искушению похвастать удачей. На этой стадии игры он был убежден, что не может проиграть. Я много думал о проблеме и пришел к выводу, что мы должны использовать хвастовство Катилины о его союзе с Марком Крассом. Немало всадников ценит Красса — но лишь потому, что существуют рамки его влияния. Предполагаю, значительное число всадников не захочет усиления влияния Красса благодаря притоку его клиентов из-за Пада и египетским деньгам. Другое дело, если бы они поверили в то, что Красc поделит с ними Египет. Но к счастью, всем известно, что Красc не поделится. Хотя формально Египет будет принадлежать Риму, фактически он станет личным царством Марка Лициния Красса. Царством, которое он тотчас начнет обирать до нитки.

— Беда в том, — заговорил Квинт Гортензий, — что все остальные ужасно непривлекательны. Силан — да, если бы он был здоров. Но он болен. Кроме того, на основании плохого здоровья он отказался принять провинцию, когда закончился срок его преторства, и это произведет плохое впечатление на выборщиков. А некоторые из кандидатов — Минуций Терм, например, — безнадежны.

— Еще имеется Антоний Гибрид, — напомнил Агенобарб.

Бибул скривил рот.

— Предположим, мы согласимся на Гибрида. Пусть он скверный человек, но так монументально инертен, что никакого вреда Риму принести не сможет. Однако в таком случае нам придется согласиться и на самоуверенного прыща Цицерона.

Наступившее угрюмое молчание нарушил Катул.

— Которая из двух неприятных кандидатур предпочтительнее? — медленно проговорил он. — Хотим ли мы, boni, чтобы нами командовал Катилина с Крассом, победоносно дергающим его за ниточки? Или нам больше по душе низкорожденный хвастун Цицерон?

— Цицерон, — сказал Гортензий.

— Цицерон, — сказал Бибул.

— Цицерон, — сказал Агенобарб.

— Цицерон, — очень неохотно согласился Катон.

— Превосходно, — подытожил Катул. — Пусть будет Цицерон. О боги, мне с моим аппетитом трудно придется в Палате в будущем году! Выскочка — «новый человек» — один из консулов Рима! Фу! Меня заранее тошнит!

— Тогда предлагаю, — проговорил Гортензий с унылым видом, — перед собраниями Сената в следующем году существенно ограничивать себя в пище.

Группа разошлась, чтобы приняться за работу. В течение месяца они действительно неплохо поработали. К большому сожалению Катула, стало ясно, что Катон, едва достигнув тридцати лет, сделался самым влиятельным среди них. Великая казначейская война и возвращение в государственные закрома проскрипционных наград в два таланта произвели огромное впечатление на первый класс, который больше всего пострадал от проскрипций Суллы. Катон был героем класса всадников. И уж если Катон посоветовал голосовать за Цицерона и Гибрида, за них будут голосовать все всадники первых восемнадцати центурий!

В результате консулами стали Марк Туллий Цицерон — старший консул, и Гай Антоний Гибрид — его младший коллега. Цицерон ликовал, так и не поняв, что обязан своей победой обстоятельствам, не имеющим ничего общего с заслугами, честностью или влиянием. Если бы альтернативным кандидатом не был Катилина, Цицерона никогда не выбрали бы вообще. Но поскольку никто не сказал ему об этом, он расхаживал по Римскому Форуму и Сенату с важным видом — в счастливом изумлении, щедро сдобренном тщеславием. О, какой год! Старший консул in suo anno, гордый отец долгожданного сына и четырнадцатилетней дочери Туллии, формально помолвленной с богатым и знатным Гаем Кальпурнием Пизоном Фругием. Даже Теренция была добра к нему!

Когда Луций Декумий услышал, что консулы этого года Луций Цезарь и Марк Фигул предложили ликвидировать общины перекрестков, его охватила паника, потом он пришел в ярость, ужаснулся и немедленно побежал к своему патрону Цезарю.

— Это несправедливо! — гневно воскликнул он. — Разве мы совершали преступления? Мы просто занимаемся своим делом!

Это заявление озадачило Цезаря, ибо он, конечно, знал обстоятельства, приведшие к представлению нового закона.

Эти события происходили в консульство Гая Пизона три года назад, во времена плебейского трибуната человека Помпея, Гая Манилия. Сперва Авл Габиний должен был обеспечить специальное назначение Помпея для ликвидации пиратов. Затем Гай Манилий должен был обеспечить Помпею другое специальное назначение — в войне против двух восточных царей. С одной стороны, поручение было несложным — благодаря блестящей победе Помпея над пиратами. С другой стороны, оно оказалось более трудным, чем первое, поскольку те, кто выступал против специальных назначений вообще, ясно понимали: Помпей, человек огромных способностей, может использовать это новое назначение, чтобы сделаться диктатором, когда возвратится победителем с Востока. И в лице консула Гая Пизона Манилий встретил непреклонного и вспыльчивого врага.

На первый взгляд законопроект Манилия выглядел довольно безобидным и не относящимся к сфере интересов Помпея. Он просто просил Плебейское собрание распределить вольноотпущенников, граждан Рима, по тридцати пяти трибам, вместо того чтобы ограничить их двумя городскими трибами — Субураной и Эсквилиной. Но одурачить никого не удалось. Законопроект Манилия непосредственно касался сенаторов и всадников первых классов, поскольку и те, и другие были главными рабовладельцами. Они имели в своей клиентуре множество вольноотпущенников.

Человеку, не знакомому с обычаями Рима, простительно заблуждаться, считая, что любые меры, изменяющие статус римских вольноотпущенников, в принципе не изменяют ничего. Унизительную бедность римляне определяли так: неспособность иметь хотя бы одного раба. И действительно, мало находилось в Риме таких, у кого не было хотя бы одного раба. На поверхностный взгляд плебисцит по распределению вольноотпущенников по тридцати пяти трибам практически не отражался на верхушке общества. Но проблема заключалась не в этом. Огромное количество рабовладельцев в Риме владело только одним или двумя рабами. Точнее, не рабами, а рабынями. По двум причинам. Во-первых, хозяин мог получать от женщины сексуальное удовольствие, а во-вторых, раб-мужчина представлял искушение для жены хозяина и, следовательно, хозяин мог сомневаться в своем отцовстве. В конце концов, для чего бедному человеку раб-мужчина? Рабские обязанности касались хозяйства: стирка, снабжение водой, приготовление пищи, помощь в воспитании детей, мытье ночных горшков. Мужчины с такой работой справлялись плохо. Неважно, что человек имел несчастье родиться рабом, а не свободным. Склад ума от этого не меняется. Мужчинам нравится выполнять мужскую работу. Они презирают занятия женщин, считая их тяжелыми и нудными.

Теоретически каждому рабу выплачивают peculium и содержат его. Небольшие суммы денег раб постепенно копит, чтобы купить себе свободу. Но на практике свободу мог дать только хозяин. Особенно с тех пор, как при освобождении от рабства приходилось платить пятипроцентный налог. В результате основную массу рабынь в Риме не освобождали до тех пор, пока они приносили пользу (а те, боясь нищеты, умудрялись оставаться полезными даже в старости). Рабы не могли позволить себе вступать в погребальное общество, где уплаченные взносы давало право после смерти на похоронную процессию и пристойное погребение. Их тела бросали в известковые ямы, даже не обозначив место могилы. И никто не помнил о том, что такой-то человек когда-то жил на земле.

Только римляне с относительно высоким доходом и большим количеством домочадцев, которых необходимо обслуживать, имели много рабов. Чем выше социальный и экономический статус римлянина, тем больше у него рабов — и тем вероятнее, что среди этих рабов будут мужчины. В таких-то домах и было принято освобождать рабов. Служба ограничивалась десятью-пятнадцатью годами, после чего он (обычно это был именно он, а не она) становился вольноотпущенником и занимал свое место в клиентуре бывшего хозяина. Вольноотпущенник носил фригийский колпак — шапку свободы — и становился гражданином Рима. Если у него имелись жена и дети, они тоже освобождались.

Однако голосовать вольноотпущенник не мог. И только время от времени случалось так, что у подобного человека набиралось достаточно денег, чтобы купить себе членство в одной из сельских триб. Бывало также, что по экономическим показателям он зачислялся в какой-нибудь класс в центуриях. И тем не менее огромное большинство вольноотпущенников оставалось в городских трибах Субурана и Эсквилина — самых многочисленных трибах в Риме. Их многочисленность роли не играла, поскольку все трибы имели только по одному голосу в Трибутном собрании. Следовательно, голос одного вольноотпущенника не мог влиять на результат голосования всего собрания.