Предатели и палачи - Олег Смыслов

— А он признал себя виновным? — спросил я. Ульрих юмористически погрозил мне пальцем.

— Э, какой вы любопытный, — сказал он со своей “знаменитой” улыбочкой и после маленькой паузы добавил: — Довольно ершистый у вас братец. Колючий. А это не всегда бывает полезно…

Потом помолчал и, став вдруг серьёзным, сказал:

— Послушайте. Ваш брат был человеком известным, популярным. Занимал видное общественное положение. Неужели вы не понимаете, что, если его арестовали, значит, на то была соответствующая санкция?

Яснее нельзя было дать понять, что все мои вопросы, расспросы и хлопоты не только наивны, но и бессмысленны. Разговор явно пришёл к концу. Я поднялся с места. Однако мой словоохотливый собеседник снова начал балагурить:

— А вот мне хорошо, — болтал он, выйдя из-за стола и прохаживаясь по громадному ковру, — никаких у меня нет братьев и вообще никаких родственников. Был вот отец и тот недавно умер. Ни за кого не надо бояться и хлопотать не надо. Да… Ну-с, а вам я советую спокойно работать и поскорее забыть об этом тяжёлом деле. А брат ваш, — доверительно прибавил он, — находится, думаю, сейчас в новых лагерях за Уралом. Да, наверное, там.

Уже выходя из кабинета, я остановился в дверях.

— Василий Васильевич! — сказал я, — а вы разрешите через какое-то время вернуться к этому делу, ходатайствовать о его пересмотре?

В водянистых глазах Ульриха мелькнула усмешка.

— Конечно, конечно, — сказал он. — Через какое-то время…» Неспроста сын революционера Антонова-Овсеенко описал

Ульриха, как «жабу в мундире с водянистыми глазами». Кроме всего прочего, эта «жаба» была ещё и хитра.

Судьбу Михаила Кольцова Ульрих знал лучше кого-либо, ибо она была подобна многим другим — высшая мера. В «Процессах» А. Ваксберга описывается, как 1 февраля 1940 г. Кольцова первым ввели в «зал заседаний»:

«Это был Михаил Кольцов, известный публицист, член редколлегии “Правды”, депутат Верховного Совета РСФСР, член-корреспондент Академии наук СССР. Бывший, бывший… Ибо теперь он был заурядным шпионом. Агентом трёх разведок — германской, французской, американской. Членом антисоветского подполья с двадцать третьего года, “пропагандировавшим троцкистские идеи и популяризировавшим руководителей троцкизма”, террористом с тридцать второго, намеревавшимся убить неизвестно кого, как, когда и за что. Признавшимся абсолютно во всём.

Так было сказано в обвинительном заключении, уместившемся на двух с половиной страницах.

— Желаете чем-нибудь дополнить? — спросил подсудимого Ульрих.

— Не дополнить, а опровергнуть, — сказал Кольцов. — Всё, что здесь написано, — ложь. От начала и до конца.

— Ну как же ложь? Подпись ваша?

— Я поставил её… После пыток… Ужасных пыток…

— Ну вот, теперь ещё вы будете клеветать на органы… Зачем усугублять свою вину? Она и так огромна…

— Я категорически отрицаю… — начал Кольцов, но Ульрих прервал его:

— Других дополнений нет?

Он укладывался в двадцать минут. Даже чуть сэкономил.

Когда 14 лет спустя подполковник юстиции Аракчеев проводил проверку этого дела, его поразила не просто полнейшая безосновательность обвинения, но отсутствие малейшей попытки создать даже видимость доказательства. Свести хоть как-то концы с концами. Оставить в деле какие-то признаки следственных поисков».

Михаила Кольцова расстреляли уже на следующий день — 2 февраля, а его брат Борис Ефимов побывал у Ульриха чуть позже, всё в том же феврале.

7

Знаменитого лётчика-испытателя Марка Галлая в кабинет к Ульриху привели иные обстоятельства. Брат его первой жены, младший лейтенант, тяжелораненым попал в плен. Поговорить с генерал-полковником юстиции уговорила тёща Галлая:

«В своём кабинете Ульрих сидел за столом в рубахе и подтяжках. Тужурка висела тут же на вешалке. Кондиционеров тогда не было, и его явно донимала жара. На лысой голове выступали капельки пота.

— Ну, так слушаю вас, — сказал Ульрих, посмотрев на меня, как мне показалось, с чем-то, похожим на удивление.

И я начал излагать суть дела. Едва я назвал статью: 58 — 1 б, по которой был осуждён шурин, Ульрих с усмешкой заметил:

— Только и всего: измена Родине.

— Товарищ генерал, — возразил я, — если бы речь шла о мелочи, я не стал бы вас беспокоить.

И продолжал выкладывать свои доводы в пользу осуждённого: попал в плен в бессознательном состоянии раненым, оружие против своих не поднимал, реального вреда нашей армии и государству не причинил, на войну попал 19-летним, вчерашним школьником, воспитывался в семье родителей — старых большевиков.

На изложение всего этого назначил себе 5 минут из испрошенных десяти (“Эх, надо было просить пятнадцать!”) и в этот регламент уложился.

Ульрих выслушал меня и сказал безразличным, сухим тоном:

— Да, но существует же такое понятие — офицерская честь.

— Товарищ генерал, я знаю об этом понятии.

— Вы-то знаете, — Ульрих лениво показал рукой на орденские колодки на моём кителе (а я уж постарался навесить на себя всё, что было), — но ваш шурин…

Я пустился было по второму разу излагать свои доводы, но Ульрих, больше не слушая меня, взял трубку и сказал кому-то:

— Зайди ко мне.

Этот “кто-то” оказался заместителем председателя Коллегии генерал-майором юстиции Орловым.

— Вот майор ходатайствует о пересмотре дела своего родственника. Апелляция подана, по надо нам самим посмотреть. Действительно, когда дело касается какого-нибудь деклассированного элемента, мы это учитываем. Надо, наверное, не оставлять без внимания и обратную ситуацию: родители — старые большевики, да и майор ручается. В общем, возьмите себе на контроль.

Вышел я из кабинета Ульриха вместе с Орловым. Не знаю, чем он объяснил снисходительную реакцию своего шефа на вторжение нахального майора, но спросил лаконично:

— Фамилия? Статья? Дата осуждения? Кем осужден? — и записал мои ответы.

В результате 10 лет лагеря строгого режима решением Военной коллегии Верховного суда превратились в 7 лет лагерей “обыкновенных”, из которых половину мой шурин проработал в “шарашке”».

Снисходительность генерала Ульриха объясняется просто: «политическая погода» после войны изменилась, репрессии несколько поутихли. Да к тому же пришёл не просто майор, а сталинский сокол, герой. А вдруг окажется товарищем Василия Сталина? Всякое в жизни бывает. Не зря говорят: земля круглая!

8

Как известно, сталинские репрессии тяжёлым катком прошлись не только по всей стране, но и но её армии и флоту. Они «ударили прежде всего по высшим командным кадрам, политсоставу, центральному аппарату Наркомата обороны, — констатирует Д. Волкогонов. — По имеющимся данным, с мая 1937 года по сентябрь 1938 года, то есть в течение полутора лет, в армии подверглись репрессиям 36 761 человек, а на флоте — более 3 тысяч. Часть из них была, правда, лишь уволена из РККА. В результате борьбы с “врагами народа” в 1937 — 1940 годах сменились все командующие округов, на 90% произошло обновление начальников штабов и заместителей командующих, на 80% обновился состав управлений корпусов и дивизий, на 90% — командиров и начальников штабов. Следствием кровавой чистки явилось резкое снижение интеллектуального потенциала в армии и на флоте. К началу 1941 года лишь 7,1% командно-начальствующего состава имели высшее военное образование, 55,9% — среднее, 24,6% — ускоренное образование (курсы) и 12,4% командиров и политработников не имели военного образования.

Для того чтобы попасть в “обойму врагов”, нужно было немного. Совсем немного. Вот, например, что доносил комиссар государственной безопасности второго ранга М.И. Гай Ворошилову о военном атташе в Болгарии В.Т. Сухорукове:

“В 1924 году, после выпуска академией слушателей восточного факультета, на котором учился Сухоруков, последний был вызван к Троцкому и имел с ним беседу. Сухоруков в честь Троцкого назвал сына Львом”.

Судьба человека была решена. Это написано еще в октябре 1936 года. В следующие два-три года столь “основательной” аргументации уже не требовалось.

Вышинский и Ульрих, войдя во вкус, предлагали упростить процедуру расправ. Вышинский, обращаясь к Ворошилову и Ежову, просил дать полномочия Особому Совещанию при НКВД лишать воинских званий, что раньше делалось только по приговору суда. А Ульрих “доказывал” в апреле 1938 года необходимость “санкционировать выделение из Верховного суда СССР военной коллегии и реорганизации ее в Военный трибунал СССР. Эги люди хотели, чтобы над каждым красноармейцем, краснофлотцем и командиром постоянно висел топор '”правосудия”».

С началом Великой Отечественной войны работы у В. Ульриха ничуть не убавилось. 22 июля 1941 г. он огласил расстрельный приговор но делу Павлова: