Навсегда, до конца. Повесть об Андрее Бубнове - Валентин Петрович Ерашов

Никому и в голову не пришло изготовить хоть какие ни на есть полотнища или там фанерки с названиями фабрик. С площади расходились как попало, иные забега́ли домой, другие отставали, сбивались в кучки, чтобы поделиться впечатлениями, — словом, на большой поляне в излучине реки, той самой поляне, что суждено было стать «залом заседаний» первого в России — да что там в России, во всем мире! — «рабочего парламента», господствовала невероятная суматоха и бестолковщина. Никто не знал, где рассядутся рабочие одной фабрики, где — другой. Партийные организаторы созывали своих криком, голоса их перепутались, вообще ничего нельзя было понять. Мужчины, женщины, подростки мотались из стороны сторону, спрашивали, где бакулинские, где гарелинские, полущинские, куваевские... Лишь часа через два разобрались, приступили к выборам депутатов.

Выборы эти весьма одобрял Шлегель. Прикидывал он так. Социал-демократов в городе несколько сот человек, и не каждый жандармскому управлению известен, да всех и не переарестуешь, тем более что вряд ли эсдеки станут руководить забастовкой в открытую, а будут действовать через выборных уполномоченных, в число которых введут и своих представителей, — главари большевиков окажутся на виду, бери любого в случае необходимости. И еще уповал ротмистр на то, что, чем скорее начнутся переговоры, тем быстрее они завершатся, фабриканты, конечно, серьезных уступок не сделают, но по мелочам отступят, успокоят, стачка сойдет на нет. Чем дольше она будет продолжаться, тем больше неприятностей, чем скорее — тем лучше.

Продолжались выборы и на следующий день, и еще с утра пятнадцатого, и не только на берегу, но и на улицах, на малых городских площадях, на полянках. Хорошо, что к этому времени партийные ячейки были созданы на всех фабриках и заводах, и хорошо при этом, что, зная Дунаева, Сарментову, Лакина и других в лицо, лишь немногие догадывались об их принадлежности к РСДРП, — в «политику» вмешиваться мало кто хотел, и партийцев избирали уполномоченными просто как авторитетных, надежных людей, которым все доверяли. Основные руководители — Афанасьев, Бубнов, Фрунзе в число уполномоченных не вошли, да и не могли войти еще по той причине, что на фабриках не работали.

Еще до окончания выборов, в субботу, четырнадцатого, перед городской управой опять собрались представители рабочих — не тысячи, но достаточно много. Фабричный инспектор Свирский объявил: работодатели предлагают, чтобы выборные от каждого завода и каждой фабрики обсуждали свои требования со «своим» хозяином, никаких общих сходок. «Верно!», «Согласные мы!» — послышалось отовсюду. Ловко придумано, мигом сообразил Андрей, древний принцип — разделяй и властвуй. Нужно выступить сейчас же, немедленно. Уважаемые и всем знакомые Балашов, Лакин, Дунаев, Самойлов, Сарментова — у себя на предприятиях, руководят выборами. Надо самому. Хотя и рискованно: поверят ли? И под арест можно попасть. Но другого выхода не было. Андрей вспрыгнул на бочку — «трибуну» эту так и не убрали.

— Товарищи, — сказал он, — когда идет драка, чем бьют сильнее — растопыренными пальцами или кулаком? Каждому ясно. А басню Крылова про лебедя, щуку и рака помните? Помните, конечно. А пословицу: «дружно — не грузно, а врозь — так брось»? Мы на эти хитрости не поддадимся. Предлагаю голосовать: не согласны с тем, что предлагают хозяева.

Наблюдая со стороны, Шлегель думал: вырос, вырос мальчик, и отважился открыто выступить, и не побоялся, что рабочие примут за чужака, и слова нашел верные. Притом в пределах дозволенного, поводов к задержанию не дал. И даже голос подходящий, баритон, сильный, а давно ли, кажется, чуть ли не теноришком разговаривал, подобно Сергею Ефремовичу. Ничего не скажешь, с таким и потягаться не унизительно, достойный противник. Ну‑с, посмотрим, посмотрим, Андрей Сергеевич. А вы-то поговорочку помните: «сила и солому ломит»? А к нам подкрепление прибыло — вам сие известно? Батальон пехоты. Серая скотинка, вы ее не распропагандируете. Срок придет — по-другому с вами поговорим. А пока посмотрим, посмотрим, что у вас получится, господа большевики.

Пообедать Андрей забежал домой, денег в кармане и копейки не осталось. Явился нарочно в не установленный семейным распорядком час — не хотелось встречаться с папенькой. Спорить все равно бесполезно, да и жалко его: изо всех сил старается быть грозным главою семейства, на самом же деле бесхарактерен, душою слаб, — впрочем, если уж очень разойдется, умеет поставить на своем.

Во дворе, на бревнышке, сидел Владимир, постругивал палочку, нераскрытая книга лежала рядом. Чисто выбрит, и под распахнутой тужуркой свежая рубаха — то ли сам начал приходить в себя, то ли надоело Тоне видеть его растрепой.

Жестом попросил Андрея присесть, тот глянул на часы, времени в обрез, однако несколько минут можно.

— И как, от государя императора депешу об отречении еще не доставили вам? — спросил Владимир.

— «Легко быть остроумным, когда ни к чему не испытываешь уважения», — ответил Андрей прочитанными где-то словами, хотел было встать, поскольку говорить в таком духе смысла не видел, но брат его остановил.

— Послушай, Андрейка, — сказал он совсем по-иному, — тут папенька рвал и метал: и на сходке тебя видел, и третью ночь ты дома не спишь, вижу, взялся за революцию всерьез. Снова спрашиваю: ты понимаешь, чем это грозит тебе?

— Был ведь такой разговор, — отвечал Андрей, — к чему повторяться? Мне вот жаль тебя, был ты настоящий, а сейчас...

— Ладно, — прервал брат и взялся за палочку — опять выстругивать.

Обедом покормила маменька, и она, видно, тоже не хотела встречи сына с Сергеем Ефремовичем, суетилась, плакала, совала деньги. Андрей ее обнял, говорил бесполезно-утешительные слова, маменька его перекрестила и, как все матери на свете, наказывала себя поберечь.

Георгиевская улица оказалась перекрытой, городовые никого не пропускали, губернатора ждут, пояснил Андрею какой-то встречный. А начальство-то, значит, изрядно встревожилось, если сам господин губернатор припожаловал.

Егермейстер высочайшего двора, действительный Статский советник Иван Михайлович Леонтьев, в парадном мундире, при орденах, восседал рядом с Дербеневым в открытой, запряженной парою коляске, впереди скакал начальник фабрично-заводской полиции Колоколов, по бокам «желтые», здешние казаки, в городе их мало кто боялся, свыклись, и существовали они больше для декоративности. Замыкал кавалькаду Кожеловский, он в седло садиться не любил, знал, что выглядит при этом как собака на заборе, выезжал, по обыкновению, в пролетке.

О встрече этой Андрей рассказал Афанасьеву, тот, задумчиво расправив пятернею бороду, подтвердил: похоже, быть грозе. Отец ошибся: губернатор Леонтьев, хоть и блистал генеральскими отличиями и орденами, ничем иным не блистал — ни разумом, ни прозорливостью, ни решительностью. Своей должностью, весьма самостоятельной, тяготился и с нетерпением ждал скорой — по возрасту и выслуге — отставки, единственною заботой его было дослужить без помех и начальственного неудовольствия.

Однако один серьезный шаг Леонтьев сделал: приказал вслед за собой