Страна клыков и когтей - Джон Маркс

— Все зависит от прогона. — Она пожала плечами, понимая, что это еще не все. У Миггисона что-то на уме. Неожиданно он встал и жестом предложил ей закрыть дверь.

— Позволь кое-что у тебя спросить.

Она никогда не удостаивалась (да и не хотела) привилегии быть наперсницей Клода Миггисона. Но если он пожелает, запросто может ей навредить, поэтому она повиновалась и закрыла за собой дверь.

— Только что был престранный звонок из службы доставки.

Джулию охватило неприятное ощущение дежа-вю.

— Честно говоря, это не ко мне, Клод.

— Подожди. Ты хоть секунду можешь мне уделить?

Она села перед его столом.

— Так вот, мне позвонили из службы доставки и сказали, что курьер только что забрал из аэропорта три больших ящика, адресованных Остину Тротте.

Джулия почувствовала, как на нее накатывает былой ужас.

— Ты с Остином связался?

— Черт, нет. Я Остину не звонил. Не мое это дело — звонить Остину. Курьеру я ответил, что не знаю, зачем они мне звонят. Никто мне ничего про это не говорил.

— Но что, если это пленка, Клод?

При этих ее словах его локти дернулись вверх, руки поднялись разом, точно у сдающегося солдата, пальцы сжались в кулаки.

— В том-то и дело, Джулия. В том-то и дело. Это не пленка. Пойми, наконец. В службе доставке мне сказали, что в грузовом манифесте оно названо археологическими артефактами. Общий вес ящиков больше, чем все чертово оборудование программы.

В ее пальцы снова закрался холод. Такого не было уже несколько месяцев. Она принялась растирать руки.

— А мне ты зачем рассказываешь? Я ничего об этом не знаю.

Скрестив руки на груди, Миггисон вернулся за свой стол.

— А потому, что именно ты прекратила злоупотребление пленками пару месяцев назад.

Она встала, не желая слушать больше ни слова. Психотерапевт говорила, что подобные разговоры могут лишь усилить ее стресс и тем самым укоротить ей жизнь. Джулия всегда презирала Миггисона за склонность поделиться дурными вестями… Она открыла дверь, но так и не смогла переступить порог. Ей надо было знать.

— А какое отношение ящики имеют к пленкам, Клод? Спрашиваю из чистого любопытства.

— Румыния.

— При чем тут Румыния?

Миггисон поморщился — обычная его гримаса.

— Это я и пытаюсь до тебя донести! Чертовы ящики пришли из Румынии. Совсем как пленки.

— Сейчас же звони в полицию. — У Миггисона потрясенно отвисла челюсть. Он явно жалел, что вообще завел этот разговор, но Джулия настаивала: — Не впускай эти ящики в здание. Послушай меня, Клод.

— Уходи.

— И нечего мне приказывать. Ты первый начал. Слишком уж все подозрительно. Уверена, Остин Тротта знать не знает ни о какой тонне археологических артефактов, присланных из Румынии. Немедленно звони в полицию. Скажи, что пришла подозрительная посылка.

Миггисон только покачал головой.

— А вот мне известно, что он коллекционирует произведения искусства, и никто мне, как всегда, ничего не говорит, и не стану я делать такой глупости, как звать копов.

— Сам голову в петлю суешь.

Этот укол стал последний каплей.

— Какого черта!

Никто в «Часе» не понимал точных границ ответственности лучше Клода Миггисона. Он до последней мелочи знал, чего от него могут ждать, а чего нет, и если кто-то переступал черту, Миггисон тут же давал предупредительный выстрел. Он рассылал всем и вся электронные письма, кипятился и швырялся эпитетами.

— А пошло оно все. Лучше я позвоню Остину.

— Вероятно, так и следует поступить.

— Может, позвоню.

Джулия оставила его в полной боевой готовности: пальцы тычут в клавиши компьютера, телефонная трубка прижата к уху плечом.

В девять утра на двадцатом этаже бурлила жизнь. Съемочные группы вкатили оборудование и начали готовить реквизит для интервью в так называемой универсальной студии, где снималось подавляющее большинство интервью, если они записывались заранее, а не шли в прямом эфире. Это было квадратное, звукоизолированное помещение, которое при помощи немногих предметов реквизита легко превращалось в бесконечное разнообразие мест: обычно в тот или иной офис или фойе. Лучшие съемочные группы поднимали подобные трансформации до истинного искусства. Иногда достаточно было просто внести и поставить массивные лампы, повесить картины, расставить книги и вазы, чтобы перед объективом за спиной интервьюируемого возникла более или менее связная фикция.

Несправедливо было бы не похвалить съемочные группы «Часа». Эти люди работали в условиях невероятного давления, стараясь соответствовать ожиданиям, но простора для творчества им не оставляли. От своего технического персонала «Час» требовал абсолютной приверженности догме. Никаких изысков освещения или движения камеры. В ходе интервью использовалась обговоренная постановка камеры и качество света. Если потребуется подыскать подходящее определение, это будет «элегантность». Да, элегантность, но без внешнего блеска. Боб Роджерс презирал броскость и мишуру. Он презирал задники и движения камеры, даже ландшафт, который слишком много привлекает к себе внимания. Он желал, чтобы в напряженном, добела раскаленном сердце каждого сегмента были лицо и голос интервьюируемого, и если во время прогона улавливал хотя бы толику маневров, то выходил из себя. Он распекал продюсера и настаивал, чтобы группе, снявшей предосудительный эпизод, сделали предостережение. Никто не повторял подобной ошибки дважды. Мало кто допускал ее хотя бы раз. Все знали правила. Политика компании, так сказать, впиталась в стены.

В то январское утро Боб, проходя мимо «универсальной», заглянул в нее. Здороваясь, ему кивнул старейшина техперсонала Бадди Гомес.

— Мистер Роджерс.

— Привет, Бадди. Это для интервью Дэмблса?

— Так точно.

— Отлично. Жду не дождусь, когда увижу материал.

Гомес ответил снисходительной улыбкой. Оба они знали друг друга вот уже три десятка лет.

— Береги себя.

— Это вы себя берегите, Боб.

Роджерс энергично продолжил обход, а Бадди тряхнул головой. Старику уже за восемьдесят. Можно подумать, что ему уже все надоело, как, скажем, самому Гомесу. Он, Гомес, начал слышать разные странности: например, названия мест в Азии, где снимал материал о захоронениях и казнях — непрестанное бормотание, ставшее теперь неизменным фоном его мыслей, было таким неуемным, что он уже подумывал, не вышибить ли себе мозги из пистолета, который он тридцать лет назад стащил у погибшего морпеха.

Но Роджерсу этого не понять. У него нет ни подобных мыслей, ни скуки. Роджерс устроил себе такую жизнь, где ни скуке, ни сожалениям просто нет места. Можно утверждать, что скука пугала Роджерса больше смерти, а если он и боялся смерти, то самый большой его страх зиждился на перспективе вечности без юпитеров, камеры и съемок. Этот дух вращал все колесики программы. Даже в преклонных годах Роджерс двигался со стремительностью и живостью, изумлявшими и пугавшими двадцатилеток, которые даже в лучшие дни никогда не имели врожденной и щедрой бодрости основателя программы. Рядом с Роджерсом юные дарования казались дряхлыми развалинами.