Повести - Быков Василь Владимирович

А что вот, если, как теперь, ему невозможно и убить? Он мог лишь убить себя, а боец он уже был

плохой. Как бы ни утешал он себя и Пивоварова, как бы ни вынуждал на усилия, он не мог не сознавать,

что с простреленной грудью он не вояка.

Тогда что же - тихо умереть в этой баньке?

Нет, только не это! Это было бы едва не подлостью по отношению к себе, к этому бойцу, которого он

тоже обрекал на гибель, по отношению ко всем своим. Пока жив, этого он себе не позволит.

Он даже испугался этой своей мысли и очнулся от короткого забытья. Надо было предпринять что-то,

предпринять немедленно, не теряя ни одной минуты жизни, потому что потом может быть поздно.

Мечась в горячечных мыслях, он долго мучительно перебирал все возможные пути к спасению и не

находил ничего. Тогда опять наступила апатия, расслабляющая ум отрешенность, готовность покорно

ждать ночи.

«Проклятая деревня!» - в который раз твердил он себе, она его погубила. И надо же было так нелепо

наткнуться на этого фрица, поднявшего крик, вступить в перестрелку, получить пулю в грудь... Но все-

таки что-то там есть. Эта тишина, скрытность, несомненно, были искусственными, поддержанными

твердой дисциплиной, невозможной без власти большого начальства. Опять же антенны... По всей

видимости, там расположился какой-то большой, может, даже армейский штаб, в глубоком тылу

маленького штаба не будет. Как было бы кстати нанести по нему удар!.. Но как нанесешь? Самолеты

теперь не летают, а установится погода - тогда ищи его, как эту вот распроклятую базу боеприпасов.

Что же, ему не повезло в самом начале, а в конце тем более. Если бы не это ранение, по существу,

погубившее его, уж что-нибудь он бы, наверно, придумал. Можно было бы устроить засаду, взять

«языка». Но теперь как возьмешь? Теперь его самого можно взять вместо «языка», разве что толку от

него будет немного. Впрочем, пока он живой и у него есть граната, которой вполне хватит для обоих и

для этой вот баньки, его им не взять. Видно, на гранату теперь вся надежда.

Но шло время, а никто их не тревожил в этом тесном и темном, провонявшем дымом убежище на

краю села. Пивоваров теперь больше простаивал за простенком, изредка комментируя то, что удавалось

увидеть сквозь щель. Но вот он умолк, видно, ничего особенного там не было, и лейтенант вдруг тихо

спросил:

- У тебя мать есть?

Наверное, это был странный в их положении вопрос, и Пивоваров не понял:

- А? Что вы сказали?

- Мать есть?

- Есть, конечно.

- И отец?

- Нет, отца нет.

- Что, помер?

- Да так, - неопределенно замялся Пивоваров. - Я с матерью жил. Вот если бы она знала, как нам тут!

Было бы страху!

- Хорошая мамаша?

- Ну, - односложно подтвердил боец. - Я же у нее один. Бывало, все для меня.

- Откуда родом?

- Я? Из-под Пскова. Городок такой есть - Порхов, может, слыхали? Вот там жили. Мама в школе

работала, учительницей.

- Говоришь, обожала?

- Ну. Еще как! Прямо смешно было. С ребятами когда нашалишь - трагедия. Завтрак не доешь -

трагедия. А уж если заболею - ого! Всех врачей на ноги поднимет, неделю лекарствами кормить будет.

Смешно было... А теперь не смешно.

- Теперь не смешно, - вздохнул лейтенант.

90

- Мама - золото. Я у нее один, но и она у меня ведь тоже одна. У нас там и родни никакой. Мама из

Ленинграда сама. До революции в Питере жила. Сколько мне про Питер нарассказывала!.. А я так ни

разу и не съездил. Все собирался, да не собрался. Теперь после войны разве.

- После войны, конечно.

- Я, знаете, ничего. Я не очень: убьют, ну что же! Вот только мать жалко.

Матери жаль, разумеется, молча согласился Ивановский, впрочем, жаль и отца тоже. Даже и такого,

каким был его отец, ветеринар Ивановский. Не очень добрый и не очень чтоб умный, любитель

посудачить с мужиками и в меру выпить по праздникам, он иногда казался глубоко несчастным,

потрепанным жизнью неудачником. В самом деле, у всех были жены, заботящиеся о питании, быте,

семейных удобствах, в разной степени, но неизменно обожающие своих мужей-командиров, а они с

отцом, сколько помнил Игорь, всегда жили в каких-то каморках, углах, на частных квартирах, обходясь на

обед куском сала, миской капусты, вчерашними консервами и одной на двоих алюминиевой ложкой.

Мать свою Игорь едва помнил и почти никогда не спрашивал о ней у отца, знал: стоит завести о ней

разговор, как отец не может удержаться от слез. С образом матери была связана какая-то семейная

драма Ивановских, и сын даже не знал, была ли она жива или давно умерла. Впрочем, как выяснилось

потом, отец тоже знал об этом едва ли больше его.

Об отце Ивановского знакомые говорили разное, по-разному относился к нему его сын, но все равно

это был отец, по-своему любивший единственного своего сына, желавший ему только хорошего,

радовавшийся его военному будущему. И вот дорадовался. Последнее письмо от него Ивановский

получил в училище перед выпуском, в начале июня; отец был под Белостоком, все в том же пограничном

отряде, а Игорь получил назначение в Гродно, в распоряжение армейского отдела кадров, и думал, что

они скоро свидятся. Он даже не ответил отцу на его письмо, а потом уж и отвечать стало некуда. Где он,

жив или нет? Никто ему толком ответить не мог, да и спрашивать было не у кого. Видно, с отцом у

Ивановского все навсегда было кончено, надежд на встречу никаких не осталось...

Так же, как и с его Янинкой...

Странно, но ту страшную разлуку с девушкой он переживал куда дольше и труднее, чем вечную, по

всей вероятности, разлуку с отцом. Правда, потом в боях, в кровавой сумятице фронтовых будней часто

забывал о ней, чтобы совершенно неожиданно где-нибудь на ночлеге, в тихую минуту перед щемящей

неизвестностью предстоящего боя вдруг вспомнить до пронзительной боли в сердце. Он никому не

рассказывал об этой своей первой и, наверно, последней, такой скоротечной любви, знал, чувствовал: у

других было не легче. Кто в войну не переживал, не сох, не страдал от разлуки с любимой, матерью,

женой или детьми... Разлуки томили, жгли, болью точили сердца, и никто ничего не мог сделать, чтобы

облегчить эту боль.

...Кажется, он снова забылся - уснул или просто затих на мучительном рубеже между жизнью и

смертью, и когда очнулся, банька почти погрузилась в сумерки. Он уже не глядел на свои часы, время

теперь для него потеряло свой изначальный смысл, состояние его вроде и еще ухудшилось. Он часто,

мелко дышал, утренний озноб сменился теперь потливым жаром. Очнувшись, он пошарил по баньке

взглядом и увидел Пивоварова, который сидел на опрокинутом деревянном ведерке у окна и грыз сухарь.

Окно потело от его дыхания, и боец рукавицей то и дело протирал стекла.

- Что там? - открыв и снова закрывая глаза, спросил лейтенант.

- Все то же. Не уходят, сволочи.

Не уходят - значит, в деревню не сунуться. Но куда же, кроме деревни, им теперь можно сунуться? В

поле будет похуже, чем в этой баньке, в поле доконает мороз. Но и здесь вряд ли они дождутся

хорошего.

Черт, нужны были лыжи, они зря бросили их в той деревне. Хотя там, под огнем, было не до лыж -

важно было унести ноги. Но теперь вот без лыж они просто не могли никуда уйти из этой бани.

Конечно, ему все равно, лично ему лыжи уже без надобности. Но Пивоварову они просто необходимы.

Без лыж парню никак не добраться до линии фронта - на первом же километре дороги его схватят

немцы.

- Пивоварчик, как думаешь, до той деревни далеко?

- Какой деревни?

- Ну той... вчерашней.

- Может, километра два.

Оказывается, так близко, а ему ночью казалось, что они ушли от нее километров на пять, не меньше.