Иван Грозный (Книга 3, Невская твердыня) - Валентин Костылев

На посад стыдно выйти - все соседи уж знают, что Никита Годунов впал в немилость у царя. Смотрят искоса люди, нехотя здороваются. Хоть в петлю лезь от тоски и позора. В несчастье познаются друзья, и вот оказалось, что их не было и нет. Даже Борис Федорович, и тот покинул его, Никиту. А за что? Да разве мог он знать, каков будет Игнатий? В чужую душу не влезешь, чужая душа - потемки.

Так тяжело, так тяжело на сердце у Никиты, что и богу молиться не тянет. Одеревянел весь. Вот и теперь: из комнаты дочери опять доносятся всхлипывания и причитания. Но стоит ли утешать? Что скажешь ей? Какие слова могут унять ее рыдания?

Никита сидит за столом, опершись головою на руки. Горькая дума бродит в его голове: не согласиться ли и впрямь на пострижение в монахини своей дочери? Воля божья. Против судьбы не пойдешь.

Оделся Никита в новый кафтан, собравшись в Вознесенский девичий монастырь, чтобы поговорить с игуменьей о своей дочери Анне, посоветоваться, послушать, что скажет старица.

Феоктиста Ивановна обеспокоилась, видя это, но не решилась спросить, куда он хочет идти. В последнее время Никита Васильевич стал неузнаваем: раньше он был ровный, спокойный, ласковый, теперь стал раздражительный, крикливый, порывистый, взял в привычку брагу пить неумеренно.

- Полно тебе убиваться, очнись, доченька! Ведь ты и отца-то замучила! Бегает он, себе места не находит... Ему и без того горя хватит... Грешно так-то... - приговаривая, гладила она по голове дочь.

Анна сидела в углу на скамье, закрыв лицо руками.

- Что ж ты молчишь? Или онемела?

Анна продолжала неподвижно сидеть, никак не отзываясь на слова матери.

Феоктиста Ивановна с убитым видом отошла прочь.

VI

Одиннадцатого августа того же 1583 года посол царя Федор Писемский со своими товарищами отбыл из Холмогор на богато оснащенном корабле в Англию.

Государев наказ: во-первых, - договориться с королевой Елизаветой о военном союзе России с Англией; во-вторых, наедине с королевой тайно поведать ей о желании Ивана Васильевича породниться с королевским домом. Невестой своей государь желает племянницу королевы, принцессу Марию Гастингс при условии, если Мария будет иметь качества, необходимые для московской царицы. То рассмотреть должен сам посол. Царь поручил Писемскому взять у принцессы ее "парсуну"* на доске или бумаге и в точности записать для царя: высока ли Мария Гастингс, дородна ли, бела ли, и в каких летах?

_______________

* Портрет.

Особо, под большим секретом, царь велел Писемскому узнать, каково подлинное сродство принцессы Гастингс с королевой и сан ее отца; имеет ли она братьев, сестер?

Перед отъездом Писемского из Москвы царь напутствовал его словами:

- Разведать о ней всё, что можно, дабы не случилось ошибки.

Теперь, расположвшись в уютной, теплой каюте на корабле, Писемский передал подьячим и толмачам наказ царя.

- Если королева или ее люди скажут, что у вашего государя уже есть супруга, отвечать: "Правда, у государя супруга есть, но она не царевна родом и не дочь князя-владетеля, а простая дворянка. Она не угодна ему и будет отставлена, коли состоится сватовство царя к племяннице королевы Марии".

Все провожатые Писемского дали ему слово, что сказанное им они исполнят в точности, как то угодно батюшке государю.

Писемский проговорил, нахмурившись:

- Жену в чужой вере государю не к лицу держать. Он велел сказать королеве, что Мария Гастингс должна принять нашу веру, которая на Руси. Неприлично перед русским народом царице, откуда бы она ни была, иметь не нашу веру, а чужую.

- Правдиво сказано! - поддакнули Епифан Неудача и другие посольские люди. - Вера у нас то же, что земля, на которой стоит русское царство. Изменить вере - изменить земле.

- Вот потому-то государь и требует, чтобы не только Мария, но и ее слуги, что приедут к нам, тоже приняли русскую веру. Еще государь велел сказать, что наследником престола будет царевич Федор. А если от английской княжны родятся дети, им будут даны уделы, как издревле то водится на Руси.

Немного помолчав, Писемский поднялся со скамьи и произнес, погладив в раздумьи бороду:

- Придется нам трудненько. Государь тверд в своем слове. На уступки не пойдет. Так он и сказал мне: "Если королева согласия тебе на все эти мои требования не даст, то проси у нее отпуск домой. Дела тогда у нас с королевой никакого не может быть".

После этого Писемский сказал:

- Что знаете и что слышите от меня, держите про себя. Худые те люди, что с послами едут в чужую землю, а на язык невоздержаны. Государь, писал Наумову в Крым: "Ты своих ребят отпустил в Москву, а они, дорогою идучи, все вести разгласили. Так ты бы вперед к нам вести писал, а людей своих не отпускал, чтоб такие вести до нас доходили, а в людях бы молва не была без нашего ведома". Вы целовали крест на том, то и выполняйте.

Все опять повторили Писемскому, что будут верно служить царю и ни одним словом не обмолвятся о том, что знают.

- Нелегкое дело наше! - громко вздохнул Писемский.

В самом деле, задача не легкая: и союз военный, государственный заключить и чтобы о красоте Марии царю слово правильное молвить, и чтобы в необходимости перехода в греческую веру ее убедить. А с пустыми руками вернуться опасно. Царь может разгневаться: не сумели, де, государев наказ выполнить.

Забота великая навалилась, что и говорить!

Да еще такое длинное путешествие! Надо обогнуть Мурманскую землю, Колу, Норвегию по Ледовому океану и через другой океан проплыть, чтоб добраться до берегов Англии. Два океана!

Уже по выходе из Холмогор, на Студеном море, морские ветры дали себя знать, корабль едва-едва справлялся с волнами.

Корабль был торговый, вез пеньку, канаты, тюленье сало и многое другое в Лондон. Матросы были опытные, они уже не раз ходили по Ледовому океану и в Норвегию и Данию. На корабле находилось немало и английских торговых людей из лондонской "Московской Компании".

Вокруг летало множество чаек, иногда они садились на реи мачт, опускались на палубу... бестолково кружились над головами, словно заигрывая с людьми.

Родной берег оставался все дальше и дальше позади.

Писемский и его спутники, стоя на палубе, усердно молились в сторону Москвы.

- Прощай, матушка Русь!.. Уплывем! - громко сказал Писемский, обернувшись растроганным лицом к своим товарищам.

Леса, болота, поля... Глухие, всеми забытые деревушки, с бедными, обнищавшими поселянами, которые внешний мир познают только по налагаемой на них дани да по насильственному изъятию по временам из их семей парней в королевское войско для никому из них непонятной борьбы с русскими. Все остальное от них скрыто лесами, болотами и заросшими дикою травою полями.

Настал день - все это осталось позади Игнатия.

Его нога ступила на родную, русскую землю. Это был для него день великой радости. Он с восхищением окидывал взглядом открывшееся перед ним пространство.

Он стоял на высоком холме. Отсюда была видна извилистая, уходящая вдаль, сверкающая в лучах полдневного солнечного сияния река. Среди ярко-зеленых лугов, красуясь белизною своих стен, высилась сельская церковка, стиснутая крохотными избами, сбившимися вокруг нее в кучу: словно они спасались от неприятеля, угрожающего им со стороны соседнего, беспокойного польского царства. Так подумалось Игнатию, потому что и в литовских деревушках ему приходилось много всего слышать о мародерстве наемников короля Стефана - немецких, венгерских и разных других ландскнехтов. Было известно, что Баторий не брезговал брать к себе в войско всяких бродяг, заведомых воров и убийц. Они никого не боялись, никого не слушали, сам король ничего не мог поделать с их воровским разгулом. Знал Игнатий и то, что при всяком нападении на русские села и города народ набивался в церковь или собор, прячась за их стенами от налетчиков и поражая их из своего укрытия стрелами и огнем.

Игнатий облегченно вздохнул, почувствовав, что он, действительно, опять на родине, когда до него донесся торопливый, звонко разносившийся по равнине звон колокола с церковной вышки, когда увидел внизу около реки стадо коров, охраняемое босыми, весело перекликавшимися русскими ребятишками.

Русь - великая, родная Русь - в этом удаленном от Москвы уголке своем представилась Игнатию такою спокойною, простою, мирно зеленеющей, как будто все, что творится в иных ее пределах - случайное, навязанное ей со стороны завистников, и что даже около неприятельского рубежа она хранит гордую мысль о своей неумирающей силе, о своем счастии в будущих временах. Вот откуда и ее простота, и мученическая терпеливость - от сознания прочности своего существования.

Снял свою шапку Игнатий, поклонился на все четыре стороны, помолился, обратив лицо к сельскому храму, и стал спускаться с холма по извилистой тропинке вниз.

В деревне он заночевал, а затем по дороге, которую ему указали крестьяне, двинулся в дальнейший путь. Его обеспокоила весть, которую ему поведали в деревне, будто царь убил своего сына, а после того тронулся умом, что государством правят бояре, а от сего великие раздоры идут в Москве.