Джефферсон - Игорь Ефимов

Лето, 1787

«На съезде по выработке новой конституции многие компромиссы были достигнуты с большим трудом. Когда всё было готово к окончательному голосованию, многие делегаты стали опасаться, что те, чьи аргументы были отвергнуты, объединят свои усилия и проголосуют против. Если бы это случилось, конституция наверняка была бы отвергнута ассамблеями штатов. Руководители съезда обратились ко мне с просьбой призвать к единогласию. Так как здоровье моё сильно пошатнулось в те дни, я просил прочесть подготовленную мною речь другого делегата. Он же внёс предложение, рекомендующее делегатам подписать документ, подтверждающий единодушное согласие штатов».

Сентябрь, 1787

«Уважаемый сэр! Сразу по возвращении из Филадельфии в Маунт-Вернон я посылаю Вам текст конституции, выработанной федеральным съездом.

Отправляю документ без комментариев. Вы из своего опыта знаете, как трудно бывает примирить такое многообразие интересов, какое существует сегодня в различных штатах. Мне бы хотелось, чтобы предложенная конституция была более совершенной, но я искренне верю, что это наилучший вариант, какого можно было достичь сегодня. Так как она открыта для внесения поправок в будущем, её принятие штатами представляется мне крайне желательным».

Осень, 1787

«У нас сейчас проходит обсуждение проекта конституции для Соединённых Штатов Америки. У меня есть много причин верить в то, что его создавали откровенные, честные люди, надеюсь, так его и воспримут. В нём могут быть недостатки, но где их нет? Если его утвердят, то ситуация в нашей стране сильно изменится к лучшему и вскоре Америка заслужит уважение других стран в той же мере, в какой они пренебрегали ею до сих пор».

ДЕКАБРЬ, 1787. ПАРИЖ

В тот тёплый июльский вечер воскресшая жена возникла перед Джефферсоном так естественно и бесшумно, словно и впрямь ангелы опустили её с небес и поставили посреди двора, рядом с запылённой каретой.

«Это не сон, — говорил он себе. — Это не может быть сон. Я чувствую боль в покалеченной кисти, а во сне боль уходит. Я слышу голоса и смех дочерей, вижу, как Пэтси кружит и подбрасывает приехавшую Полли. А воскресшая Марта смотрит на меня со своей чуть вопросительной улыбкой, будто опять ждёт каких-то важных, всё объясняющих слов».

Но какой молодой её воскресили!

Это была даже не юная вдова Скелтон, с которой он встретился на балу в губернаторском дворце в Уильямсберге. Семнадцатилетняя невеста Бафурста, стоящая рядом с ним в церкви перед алтарём, — вот на кого была похожа воскрешённая. И что скрывать, ведь уже тогда он был задет стрелой её красоты и потом носил в закромах памяти эту рану, пока судьба не свела их снова — свободными, одинокими, бесценными друг для друга.

Наваждение длилось минуту или две.

Потом оно кончилось, Салли Хемингс выпустила руку брата Джеймса, сделала несколько шагов к крыльцу и слегка присела перед хозяином:

— Масса Томас, сэр, ваша дочь милостью Господней возвращена под крышу вашего дома.

Джефферсон пришёл в себя, кивнул ей, улыбнулся и двинулся в сторону Полли. Та высвободилась из объятий сестры, подставила щёку для поцелуя отцу, но на расспросы отвечала односложно и неприветливо. Видимо, обида засела в ней глубоко. Чтобы она растворилась, возможно, понадобится больше времени, чем на пересечение океана. Джефферсон был готов к этому. Даже без укоризненных писем Абигайль Адамc он понимал, какую горечь мог оставить в Полли его отказ приехать за ней в Лондон. Обязанности дипломата — это объяснение не принимали ни взрослые, ни дети. Ведь эти обязанности не помешали ему весной два месяца путешествовать по Италии и югу Франции.

Однако о подлинных причинах Джефферсон не мог рассказать никому. Он прятал их даже от самого себя. Не называл словами. Когда пришло известие о том, что Полли плывёт в Англию, он честно стал готовиться к поездке, составлял подробные инструкции для остающегося в посольстве Уильяма Шорта. Но потом в его сознании всплывала Мария Косуэй. Он представлял себе, как окажется с ней в одном городе, может быть, в получасе ходьбы — и что? Нанести светский визит и удалиться? После всех нежных писем, летавших между ними в течение восьми месяцев? Или добиваться тайных свиданий? Опять прятаться от мужа? Улыбаться ему при встречах в лондонских гостиных, говорить любезности?

Десятки его знакомых во Франции вели себя именно так и не видели в этом ничего зазорного. Лафайет, например, купался в своих любовных увлечениях при живой жене, которую ценил и обожал. Джефферсон и рад был бы принять парижские правила куртуазной игры, но чувствовал, что нет, не может. Скрытность и лицемерие были профессиональной необходимостью для политика и дипломата. Но личную жизнь он мечтал оставить царством правдивости, подлинности, любви.

Ах, если бы Мария сумела вырваться и приехать в Париж без мужа!

Вернувшись из своей весенней поездки, Джефферсон послал ей письмо, в котором сравнивал увиденное с Элизиумом.

«Почему Вас не было со мной?! Чарующие пейзажи проплывали перед моими глазами, они только ждали, чтобы Ваш карандаш увековечил их. Как Вы прожили эти месяцы? Когда приедете к нам? Утратить Вас совсем было бы для меня просто несчастьем. Приезжайте, и мы будем завтракать каждый день по-английски, гулять в парке Дезерт, обедать в беседках Марли и забудем о том, что нас ждёт новое расставание».

Мария жила в одном городе с Адамсами. Джефферсон не мог бы ответить на вопрос, почему он никогда не делал попыток свести её со своими близкими друзьями. Предчувствовал, что их знакомство внесёт новый клубок скрытности и неискренности? Ведь даже его отношения с Абигайль Адамc порой окрашивали неизбежным оттенком фальши его дружбу с её мужем. О да, ему и Абигайль не в чем было упрекнуть себя. Ни в словах, ни в письмах, ни в случайных касаниях они ни разу не перешли границ пристойного. Но ведь в помыслах своих человек не властен над собой. И в те недели, когда он жил в лондонском доме Адамсов весной прошлого года, засыпая, он не мог усмирить своё воображение и не думать о том, что происходит рядом в супружеской спальне. Правильно говорил Христос: «Кто смотрит на женщину с вожделением, тот уже прелюбодействовал с нею в сердце своём».