Опасна для себя и окружающих - Алисса Шайнмел
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я не собиралась терять родителей из виду, но в какой-то момент понимаю, что не вижу ни мамин бежевый пиджак, ни папину твидовую куртку. Я нервно оглядываюсь, пытаясь их отыскать.
«Все хорошо, — говорю я себе и делаю глубокий вдох. — Просто вспомни номер выхода на посадку и двигайся по знакам».
Но я не могу вспомнить номер.
«Билет в сумке. Там написано, какой нужен выход».
Я останавливаюсь и опускаю сумку на пол. Сажусь на корточки и начинаю искать.
Я докажу маме с папой, что способна самостоятельно добраться до нужного выхода. Они увидят, что я не так уж и отличаюсь от той дочери, которую они помнят.
Они, наверное, тоже скучают по той девочке, как и я по Люси.
Голос папы: «А скоро она забудет своих воображаемых друзей?»
Сердце колотится. Я сосредотачиваюсь на дыхании — вдох, выдох, вдох, выдох, — но, несмотря на все мои старания, дышу резко и отрывисто, а не ровно и спокойно.
Не знаю, в какой момент я начинаю плакать, но вскоре слезы застилают взгляд, и я не могу найти билет. Я вытираю глаза и встаю. Одна нога выскальзывает из чуть великоватых балеток (стильных, не как у Легконожки), которые купила мне мама.
Я сую ступню обратно в балетку и делаю неуверенный шаг вперед. С обеих сторон мимо меня проходят люди. Им есть куда спешить: на самолет, к семьям, которые ждут дома, на важные встречи, — но я двигаюсь медленно.
«Если просто идти вперед, у одного из выходов я увижу родителей».
Взгляд падает на постер, рекламирующий Академию танца Сан-Франциско: красивая юная латиноамериканка сфотографирована в пируэте; длинные волосы вихрем закручиваются вокруг лица.
Значит, вот откуда я взяла образ Люси? Может, выходя в июле из самолета (в июле тут висел тот же постер?), я увидела рекламу, и картинка отложилась у меня в мозгу.
Или дурацкие чешки доктора Чаран подали мне идею сделать Люси танцовщицей.
Или ни то, ни другое.
Я вынимаю левую руку из повязки и так крепко стискиваю веки, что перед глазами пляшут цветные пятна. Я прижимаю ладони к вискам, будто пытаясь выжать из мозга объяснение.
Но вокруг только шум и суета аэропорта.
сорок девять
Я задвигаю защелку и прижимаюсь спиной к металлической двери.
В женский туалет не было очереди? Или я влезла вперед? Не знаю. Мне хотелось найти тихое место подальше от толпы, где можно побыть одной. Туалет показался самым подходящим вариантом.
Но я все еще слышу болтовню женщин возле раковин. Они обсуждают предстоящие путешествия или радуются возвращению домой. Щебечут по телефону, чтобы убить время в очереди. Сумею ли я снова привыкнуть к шуму и разговорам?
Локоть болит. Я чувствую пульсацию крови под тугой повязкой. Я вытаскиваю металлические скобки, удерживающие бинт, и начинаю его разматывать. Длинная полоса эластичной ткани телесного цвета спадает на линолеум. Здесь он тоже серый, но темнее, чем в клинике. Синяк на руке из красного стал пурпурным, потом фиолетовым, потом зеленоватым, хотя в центре еще сохранился сливовый цвет. Я опускаю рукав блузки, чтобы не смотреть на локоть.
Затем сползаю по дверце и сажусь на пол, вытянув ноги вперед, по бокам унитаза. Вот бы Люси была рядом. Она сказала бы мне, что все будет хорошо, что я справлюсь. Вот бы Джона был рядом. Он взял бы меня за руку, притянул к себе и поцеловал в макушку. Конечно, мечтать, чтобы они были здесь, — совсем не то же самое, что слышать их, видеть, чувствовать. Я открываю глаза и смотрю на собственную руку. Ее никто не держит. Вот бы мозг вернул их мне ненадолго, только чтобы они меня утешили.
А они меня утешили бы? Они были такие неидеальные. Люси начала бы талдычить про Хоакина, а Джона, наверное, отказался бы взять меня за руку на людях. Почему я не придумала друзей получше?
Ведь Джона сам первым поцеловал меня тогда за спортзалом. И Джона сам предложил мне сыграть с Агнес в «правду или действие». А Люси толкнула девушку, которая без всяких усилий оставалась стройной.
Может, мозг просто пытался создать мне компанию? Он сочинил Люси, чтобы я перестала себя винить? В конце концов, Люси сознательно толкнула Рианнон, чтобы избавиться от соперницы. (Как банально, к слову сказать: танцовщица толкает конкурентку, чтобы вырваться вперед. На секунду мне хочется, чтобы мозг придумал сюжет пооригинальнее, но потом я вспоминаю: надо хотеть, чтобы мозг вообще ничего не придумывал.) Может, Люси и сделала меня плохой. Ведь именно ее голос велел мне толкнуть Агнес. Но нет. Если перекладывать ответственность на Люси, она станет слишком настоящей. Люси создал мой мозг, значит, испорченность пришла изнутри. Она, видимо, всегда во мне была. Люси лишь дала мне точку приложения.
Я уже не плачу, я рыдаю. Поджимаю ноги и утыкаюсь лицом в колени. У меня текут слезы, течет из носа, течет слюна. Все тело трясется. Не помню, когда я в последний раз так ревела. Между всхлипами я едва успеваю дышать.
Я в жизни так не пугалась, не чувствовала такой паники. (У меня паническая атака? Еще один пункт в растущем списке проблем?) Ни когда вызывала скорую для Агнес и видела кровь у нее под головой, ни когда полиция допросила меня и отправила в клинику, ни когда мне сменили одежду на бумажную пижаму и заперли в палате.
В дверь кабинки стучат.
— У тебя все хорошо, милая?
Незнакомка меня даже не видит, но все равно знает, что у меня проблемы. Она догадалась, что я больна? Может, все в этом туалете знают, что без лекарств я не в состоянии отличать реальность от фантазии. Может, все они считают меня уродом.
Я трясу головой. Они знают только одно: в кабинке навзрыд плачет девушка. И болезнь не делает из меня урода. По крайней мере, так сказала бы доктор Чаран.
Динамик объявляет, что начинается посадка на рейс до Нью-Йорка.
Через несколько минут звучит еще одно объявление:
— Просим Ханну Голд подойти к выходу восемь «а».
В дверь снова стучат. Я жду, что очередная незнакомка спросит, все ли у меня в порядке, но вместо этого слышу голос мамы:
— Ханна, открой.
Я медленно поднимаюсь, отодвигаю защелку и сразу жалею об этом. Мама сгорает от стыда. Она ныряет в кабинку, отрывает кусок туалетной
