Каин: Антигерой или герой нашего времени? - Валерий Замыслов

За Каином же, зная его злодейский нрав, народ не пойдет, не возьмется за топоры и дубины. Его имя будет связано неодолимыми цепями лишь с одним именем — р а з б о й н и к, и от этого звания ему уже никогда не уйти. Н и к о г д а! Хотя к грабежам его уже не тянет.

Каин более пристально всмотрелся в заветлужские леса и вдруг его осенила неожиданная мысль: «А не уйти ли, взяв икону, в самую глухомань, срубить там избушку и жить отшельником. Грехов у него много, но, как говорила мать, Бог милостив. Если усердно молиться, с чистым сердцем покаяться, может, Господь и снимет его смертные грехи. А что? В лесу он не пропадет, здоровьем Бог не обидел, без пищи не останется, коль ружье с припасом прихватить.

И мысль Ивана оказалась настолько заманчивой, что он поднялся и зашагал в Гостиный двор, чтобы попрощаться с братвой и назначить Кувая атаманом.

Но человек предполагает, а Бог располагает. Братва вернулась откуда-то лишь поздно ночью, а утром Каин услышал из своей комнаты несусветный гам. Хорошо еще, что кроме братвы в Гостином дворе никого не было. Брань шла в коридоре — отборная, воровская.

— Замолчать, дурьи башки! — выйдя из своей комнаты, гаркнул Каин. — Отчего гвалт?

— У Легата калиту[148] украли, Василь Егорович, — сказал Кувай.

— Каким образом, если он ее всегда при себе держит?

— Днем — при себе, а ночью, как и все — под подушкой. Утром встал, а ремень с калитой как черти унесли.

— Кто еще в гостинице живет?

— Да почитай, никого. Жил тут один старичок-приказчик, так он еще вчера съехал.

Каин внимательно оглядел окна комнаты, но ничего подозрительного не заметил. Осталось осмотреть запор двери, которая закрывалась на ключ.

— А ну глянь, Легат. Видишь царапины?

— Вижу.

— Кто-то поработал из братвы отмычками, вошел в комнату и вытянул у тебя из-под подушки калиту.

Братва почему-то уставилась на Ваську Зуба, который отменно работал орудиями взлома.

— Чего зенки вытаращили? — ощерился Зуб. — Я — честный вор. Скажи, Каин!

Иван посмотрел на Зуба долгим пронизывающим взглядом, и тот не выдержал прохватывающего взора атамана и вильнул белесыми глазами.

— То, что ты воровать умеешь, Васька, полагаю, никто спорить не будет, а вот то, что ты жаден до денег и что душонка у тебя с гнильцой, думаю, никто прекословить не будет.

— Никогда жлобом не был. Зачем пургу гонишь, Каин?

— А то и гоню, что только ты, Васька, мог пойти на пакостное дело.

Зубу аж зубами заскрипел.

— Меня, честного вора, за жабры брать? Не подходил я к внутряку![149] Всю ночь непробудным сном спал.

Васька перешел на истошный запальчивый крик.

— Хватить орать, Зуб, — сдержанно произнес Каин и обратился к своим сотоварищам:

— Прошу дать согласие, братцы, на обыск комнаты Зуба.

Согласие было получено, но тщательный обыск положительных итогов не дал. Иван понимал, что Зуб не такой дурак, чтобы оставлять похищенное в своей комнате. Значит, ночью он выходил на улицу и спрятал добро в надежном месте. Одно упование на сторожа, но вряд ли он что-либо видел, так как сторожа обычно дрыхнут по ночам в своих будках, хотя и станет говорить, что глаз не смыкал. Ох, уж эти русские сторожа! И все-таки, на всякий случай, Иван приказал Куваю учинить караульному строжайший расспрос, но…

К Зубу — ни малейшей зацепки, и все же Каин прямо сказал:

— Хоть ты и заходил гоголем, но поганое дело твоих рук, а посему быть тебе, Васька, на кукане[150].

Зуб вновь заартачился, закричал, употребляя отборный мат, но Каин его резко осадил:

— Буде, Васька, пока я тебе в рот кляп не вбил. Буде! И благодари Бога, что в гостинице мы пока одни. С сей минуты мы вновь степенные торговые люди. О блатных словечках забыть.

Глянул на угнетенного, снулого Легата.

— Не горюй. Настоящие воры пропасть друг другу не дадут. Я примерно знаю, сколько у каждого имеется денег, ибо велел вам взять в Варнавино по сто рублей. Деньги немалые. Нас — пятеро, а посему прошу каждого выделить Легату пятую часть казны. Надеюсь так будет справедливо. Мы же восполним недостающую долю. Слово Каина!

Споров не возникло, даже Зуб первым потянулся к своей мошне, что лишний раз убедило атамана в правоте своего предположения.

«Ишь каким добрячком прикинулся. Чист-де как стеклышко. В другой раз полушки не допросишься. Хитер: сто рублей у него, почитай, удвоятся, вот первым и ринулся на радостях к своей казне. Но все же, Зуб, я выведу тебя на чистую воду, и тогда головы тебе не сносить».

Каин пошел в свою комнату. Легат проводил его счастливыми глазами, ибо Иван отдал ему четвертую часть свого добра.

Глава 21

Вторая встреча

Несколько дней провел Каин в Гостином дворе, и когда убедился, что братва успокоилась и вновь превратилась в «торговых людей», он вновь, предупредив Кувая, подался в деревню Богородское. Причину своего отъезда растолковал так:

— Деревня стоит весьма на дивном месте, и мужики там занятно живут, кое каким промыслом занимаются. Может, кое-что и нам сгодится. Надо же нам, коль торгашами прикинулись, что-нибудь закупить, дабы подозрения отвести. А коль пропаду денька на три, не тревожьтесь. Ты же, Роман Кувай, остаешься за меня. Держи братву в руках, особо пригляни за Васькой. Думаю, что он постарается перепрятать свой клад. В случае беды, немедля мчись ко мне в Богородское.

Иван ехал в деревню на кауром коне, которого закупил на варнавинском торгу. Конь попался удачным — легким, быстроногим, не знавшим пахотной сохи. Ехал с разноречивыми мыслями:

«Зачем, какая сила толкнула меня в деревню? Мужики с их немудрящим промыслом? Разумеется, нет. Бесхитростный Гурьян? Тоже нет. Красоты взгорья с Ветлугой и озером Сомовик? Конечно, они настолько заманчивы, что на них хочется любоваться бесконечно, и все же надо признаться честно: все, что он перечислил, уходило на задний план, ибо Ивану вновь захотелось увидеть девушку Глашу, с ее открытым сердцем и ее удивительно девственными зелеными глазами, которые наполнены такой беспредельною чистотой, что кажется они принадлежат самому ангелу.

Господи! А надо ли тебе Каин еще раз встречаться с Глашей, тебе, со своей давно загрубевшей душой? Надо ли?.. Вторая встреча может и не состояться. Гурьян не такой уж простофиля, чтобы не догадаться о причине появления в его избе московского купца. Он-то сразу поймет, что купец вознамерился захороводить его дочь, чтобы довести ее до прелюбов, а затем бросит обесчещенную и убитую горем.

Каин замедлил ход Каурки. Хотел бы ты, Иван этого?.. Да, хотел! Понаслаждаться прекрасным, соблазнительным, юным телом — уж так заманчиво, что вряд ли бы нашелся мужчина, который бы отказался от обольстительной девушки. И если ты, Каин, едешь за этим, то ты добавишь к своим недостойным поступкам, пожалуй, самый прескверный из них, ибо ты растопчешь саму чистоту, и будешь проклят всей деревней.

Иван свернул коня в лес, пружинисто спрыгнул с него наземь и сел под белоногой березой, с уже вплетенными в малахитовую листву первыми золотыми прядями.

Что же побудило его остановиться? Его, которого не сдерживала никакая преграда. А тут — впору назад возвращаться, и всё из-за какой-то деревенской девчушки.

Братва бы на смех подняла: атаман-то наш заробел, деревенской марухи перепугался. То-то бы хохот поднялся.

Нет, братва, шалишь. Дело совсем в другом, здесь робость не при чем. А все дело в том, что ему не следует влюбляться в эту девушку, ибо на нем слишком много грязи, коя висит многопудовыми веригами. Он не станет с Глашей встречаться и напрочь забудет ее, как падающую звездочку в ночном небе, которая на миг ярко сверкнет и так же стремительно исчезнет в черной бесконечной мгле.

— Ну что, Каурка, возвращаемся?

Конь фыркнул, переступил тонкими ногами и вопрошающе глянул на хозяина фиолетовыми глазами, как бы спрашивая: зачем дорогу торили?

— Зачем? — вслух отвечал Каин. — Нельзя нам, Каурка, невинную душу губить. Пусть аленький цветок не будет нами растоптан. Пусть проживет свою жизнь. Какую? То одному Богу известно.

Каин опять пружинисто взметнул в седло, выехал на дорогу и, сам того не ожидая, повернул в сторону Богородского.

«К Гордейке заходить не буду. Взойду на взгорье, полюбуюсь в последний раз сказочными далями, а затем вернусь в Варнавино».

На душе Ивана, как никогда стало так легко, словно он освободился от какой-то тягостной ноши, а еще потому, что, пожалуй впервые, преступил через самого себя, не захотев запятнать милую девушку. Ах, Дед, Дед, не зря легли на душу твои мудрые пересуды.

У подножия взгорья он привязал к дереву коня и, по знакомой уже тропинке, начал подниматься в гору. Август нынче выдался теплый, а посему Иван был без купеческой шапки и облачен в одну в белую ситцевую рубаху, подпоясанную рудо-желтым кушаком и светло-коричневого цвета штаны, заправленные в сапоги. Взять ни взять — простолюдин. Правда, сапоги все же говорили, что человек он не бедный, ибо они были выделаны из юфти, мягкой дорогой кожи, в которые деревенские мужики никогда не обувались.