Каин: Антигерой или герой нашего времени? - Валерий Замыслов

Кормчий Митрич в пояс поклонился.

— Любо, атаман.

— А ты, Дед, что скажешь?

— И мне по душе твои слова. В разбой, как я думаю, мы больше не сунемся. Уж лучше бечеву тянуть, чем головорезами слыть, и тебе, Иван, больше не советую тяжкие грехи свершать. Сходил бы к батюшке на исповедь да покаялся, и обретет твоя душа покой. А там как знать, Бог милостив.

— А может мне, Дед, в монахи податься да епитимью на себя наложить?

— Усмешка в твоих глазах, но запомни, Иван, истина в тебе когда-нибудь откроется, и страшно тебе станет.

— Буде, Дед! Чушь несешь. Никогда в мой душе не будет страха.

Когда взобрались, наконец, на Красную гору, то Каин обернулся к реке и действительно не мог удержался от восторга: отменный вид с высокого брега поразил его. Да это, можно сказать, знаменитый утес Стеньки Разина, откуда открываются безбрежные величественные дали, утопающие в неоглядных дремучих лесах. Дух захватывает!

Несколько минут неизмеримыми безмолвными просторами любовались остальные соратники Каина, а потом Кувай спросил:

— Где будем размещаться, Василь Егорыч?

— Коль купцы наведываются, значит, есть и Гостиный двор. Но вначале мне надо уведомить старосту, глянуть, что за человек.

— Пойдем к избам, а там старосту спросим.

Варнавино и в самом деле оказалось крупным селом, даже с соборным храмом, чего редко где увидишь, и на диво, как и рассказывал Земеля, имело восемь церквей. Дома — солидные, деревянные, срубленные из толстой сосны, утопающие в садах. Многие дома за высокими тынами, другие же — стоят открыто, не чураясь любопытных взглядов.

— Основательно живут люди, не бедствуют, — сказал Камчатка.

— Далече забрались. Край глухой, барами не обжитый, а значит и господского ярма не видят, — вторил Петру всегда рассудительный Роман Кувай.

— Ненадолго. Скоро и здесь появятся баре вымогатели. Дворяне плодятся, как щенки у блудливой собаки. А, может, уже кто и руку наложил, — произнес Каин.

Он придирчивым взглядом посмотрел на свою братву — Камчатку, Кувая, Легата, молчаливого Одноуха, Ваську Зуба — и остался доволен: богато одеты, некоторые даже чересчур, будто купцы первой гильдии, а ведь приказчики. Мошну, слава Богу, имеют немалую, вот и вырядились. Правда, рожи у некоторых далеко не купеческие: сказались разбойные дела, коими промышляют много лет. Какую бы сряду на таких не надень, но сановную рожу к ней не приклеишь. Говорил о том еще на судне, чтобы соответствовали своей сряде, вел степенные разговоры, но испорченную натуру уже трудно изменить. Не подвели бы, ухарцы…

Староста принял без проволочек. Одет просто: мужик мужиком. В белой длинной холщовой рубахе, подпоясанной узким темно-малиновым кушаком, в штанах дешевого сукна, заправленных в недорогие кожаные сапоги. Лет пятидесяти, коренастый, сероглазый, заросший черной бородой, в коей проглядывались седые паутинки. Взгляд цепкий, всевидящий.

Иван, войдя в избу, снял шапку, отороченную куньим мехом, перекрестился на киот, заставленный строгими древними иконами, поздоровался. Не перекрестившись, только басурмане в православную избу входят, о чем Иван всегда хорошо помнил, тем более, сейчас, когда в селе обретались крайне благочестивые, богомольные люди.

Поздоровавшись с купцом, староста тотчас спросил:

— Не табашник, ваше степенство?

— Бог миловал, староста. И сам терпеть оного не могу, и остальные торговые люди бесовским зельем не балуются. Как звать-величать прикажите?

— Кузьма сын Елисеев.

— Выходит, Кузьма Елисеевич. А меня Василием Егоровичем. Буду премного обязан, если определите меня и моих пятерых приказчиков на Гостиный двор, ежели таковой имеется.

— Как же не имеется, ваше степенство? Ныне, почитай, пустует. Заселяйтесь с Богом. Надолго пожаловали, ваша милость?

— Как Бог поспособствует.

— Истинно, — приглядываясь к купцу, кивнул староста. — Никак лесом заинтересуетесь? Но мы и красной рыбой, и медом не обижены.

«Прощупывает, борода, но купец — народ осмотрительный».

— Приглядеться надо, поспешать не будем, Кузьма Елисеевич.

— Ну, ну… Хочу, как староста сказать. Здесь, в Варнавине, осело немало старообрядцев. Народ строгих правил, поимейте в виду. Не любят не только табашников, но и бражников.

— Так неужели в таком большом селе негде и чарку выпить?

— Есть трактир. Там можно и чарку выпить, но чтоб никакого буйства, иначе меня со староверами поссорите. Вы-то люди залетные, а мне с ними жить, и не просто жить, а иногда и помощи попросить. Всяко у нас бывает.

— Уразумел, Кузьма Елисеевич. Надеюсь, к становому приставу не угодим.

— Не приведи Господи! Суров наш Игнатий Костерников. Бдит!.. Ну, а теперь с Богом в ваш ночлежный терем.

Гостиный двор, разумеется, значительно отличался от уездных гостиниц. Перед «торговыми людьми» предстала большая изба с несколькими печными трубами.

— Хорошо еще топится не по-черному, — хохотнул Васька Зуб, ныне приказчик Василий Зубарев.

В избе оказалось десяток просторных комнат, что порадовало Ивана: сущая беда отдыхать всем скопом, когда кто-то храпит во сне, кто-то начнет что-то несуразное кричать, кто-то средь ночи в нужник побежит… Какой уж тут спокойный сон?!

Не оказалось в Гостином дворе и трактира. Васька забурчал, выражая свое глубокое недовольство.

— Как же жрать будем, братцы? Утром и вечером даже чаю не попьешь. Ну, попали!

— Чего нюни распустил, Василий Никифорович? Самовар-то твой мы все же прихватили. Теперь только не ленись. Вставай пораньше и самоварчик готовь. Все тебе в ноги поклонимся, — улыбаясь, сказал Кувай.

— Еще чего. Ищи дураков в ином месте. В трактире будем чаи гонять.

Иван, выбрав себе комнату, в первую очередь внимательно оглядел стену, подле которой находилась широкая спальная лавка, покрытая матрасом. Слава Богу, следов от раздавленных клопов не видно, а это уже лучшее для Каина удобство. В сущности, он был неприхотлив к Гостиным дворам, его всегда все устраивало, кроме вонючих тварей, порой забивающихся даже в богатые диваны.

Непритязателен был Иван и к еде: никогда не страдал обжорством, а вот выпить вина или водки мог много, но и в этом случае, никто не мог сказать, что он упивался до шлепка. Иван нередко поражал своих собутыльников, кои диву давались, как легко держится атаман на ногах, даже язык не заплетается, а ведь осушил более штофа крепчайшей водки.

От матраса повеяло свежим душистым сеном, что несказанно порадовало Каина. Он с детства любил ночевать на сеновале, а затем многое годы он не ощущал этого, ни с чем не сравнимого благоуханного запаха.

Глава 18

Богородское

Передышка от разбоев, будто неимоверный груз сняла с души Каина. Он устал от постоянного не покидающего его даже на сутки напряжения, безжалостных разбоев, порой жестоких и кровавых, и вот теперь, когда напряжение схлынуло, он по-настоящему отдыхал, чувствуя, как ожесточенную душу наполняет ни с чем не сравнимое, сладостное успокоение, когда не надо ни о чем заботиться, «ни морщить репу» об очередном грабеже, не готовить себя к деликатным разговорам со светскими повадками. Все! Пока ничего этого не надо. Отдыхай, зачерствелая, преступная душа!

И Каин отдыхал. Часто выходил на крутояр, любовался неоглядными далями и вдруг… начинал петь

Вниз по матушке по Волге,От крутых красных бережков,Разыгралася погода,Погодушка верховая,Верховая, волновая.Ничего в волнах не видно —Одна лодочка чернеет,Никого в лодочке не видно —Только парусы белеют,На гребцах шляпы чернеют,Кушаки на них алеют.На корме сидит хозяин,Сам хозяин во наряде,Во коричневом кафтане,В перюеневом[141] камзоле,В алом шелковом платочке,В черном бархатном картузе,На картузе козыречек,Сам отецкой он сыночек.Уж как взговорит хозяин,И мы грянемте, ребята,Вниз по матушке по ВолгеКо Аленину подворью,Ко Ивановой здоровью.Аленушка выходила,Свою дочку выводила,Свои речи говорила.Увидела молодца,Не дошед Дуня к Ванюше,Поклоняется,Речи Ваня говорит,Постоять Дуне велит.Ах, не в гусельцы играют,Не свирели говорят, —Говорит красна девицаС удалым молодцом:«Про нас люди говорят,Разлучить с тобой хотят,Еще где тому бывать,Что нам порозну живать,Еще где же тому статься,Что бы нам с тобой расстаться,На погибель бы тому,Кто завидует кому»…

Пел Иван протяжно и задушевно, своим густым полнозвучным голосом, с едва заметной хрипотцой, которая не только не портила его песню, но и придавала особенный колорит.