Могу! - Николай Нароков

— Первое! — загнул он правой рукой мизинец. — Кто звонил из Канзас-Сити? Вы этот кусочек поместили в общую картину? Влез он, или для него не нашлось места? Не Виктор же звонил! Ведь в этот день он был у себя на работе, десятки людей его там видели. Значит, звонил кто-то другой по его поручению? Так? Но кому же он мог поручить? Сообщнику, что ли? Но в этом деле сообщников нет и быть не может! Кому кроме Виктора могло быть нужно убийство Георгия Васильевича? Второму любовнику Юлии Сергеевны, что ли? — негодуя и возмущаясь выкрикнул он.

Борс с минутку подумал.

— Мог быть и не сообщник… Могло быть доверенное лицо! — сообразил он.

— Какое такое доверенное лицо? — чуть ли не взревел Табурин. — Друг? Брат? Отец родной? А кто же доверится в таком деле другу или брату? Да и какие такие друзья и братья есть у Виктора в Канзас-Сити? Перешарьте-ка все его знакомства, и вы увидите, что не только друзей, а даже просто шапочных знакомых у него в Канзас-Сити нет! Да и нигде нет! Такой друг, которому можно довериться в подобном деле, — редкость! И если бы он был у Виктора в Канзас-Сити, так кто-нибудь знал бы о нем! Знаем же мы о его тетке в Гонолулу, рассказывал же он нам о ней! А о ближайшем друге, который ему ближе брата, он все время молчал и за несколько лет ни разу даже не упомянул о нем? Чепуха! Вздор! Колоссальный вздор! Да еще прибавьте к тому, что это должен был быть не друг Виктора, а какая-то его подруга, потому что звонила-то ведь женщина. Так неужели же он мог довериться женщине в деле убийства? Неужели такое можно хоть на минуту предположить? Подумайте только: довериться женщине! Нет, нет! Этот канзасский кусочек в общую картинку никак не вкладывается, нет ему места в ней!

— Вывод? — коротко и серьезно спросил Борс.

— Вывод несомненный: ни сообщника Виктора, ни его доверенного лица в Канзас-Сити не было и быть не могло.

— Кто же звонил?

— Ясно: сам убийца.

— Что-о?

Борс слегка откинулся назад, чтобы как можно лучше рассмотреть Табурина. Смотрел долго, секунд десять. Смотрел и изо всех сил всматривался, словно хотел найти то, чего не было в словах Табурина.

— Звонил сам убийца! — веско повторил Табурин. — А так как звонил не Виктор, то, значит, и не он убийца, а кто-то другой. Вот этого другого и надо искать! Вот в чем наша задача: не подбирать обвинения против Виктора, а искать этого другого, настоящего убийцу!

— В том, как вы понимаете дело, — медленно сказал Борс, — смысл, конечно, есть… Но кроме того есть и поспешность. Я не могу с лету согласиться или не согласиться с вами. Нужно обдумывание и нужна проверка.

— Да, да! — не стал спорить Табурин. — Но обдумывать надо свободно и независимо, т. е. безо всякой предвзятости. Вас загипнотизировали волосы и пуговицы, а вы подумайте-ка независимо от них, т. е. не поддаваясь им. И тогда, пожалуй, этот телефонный вызов опрокинет все обвинение.

— Есть у вас еще что-нибудь? — спросил Борс.

— Есть! Есть еще и вторая мысль, и третья, и четвертая! У меня миллион мыслей, колоссальный миллион!

— Какая же вторая?

— А вот какая! — загнул Табурин второй палец. — Вопрос: почему Елизавета Николаевна в эту ночь спала так крепко? Следствие задумывалось над этим? Расспрашивало ее? А я вот и задумывался и расспрашивал!

— И что же?

— А то, что она вообще спит очень плохо, чутко, часто просыпается по ночам, а потом никак не может заснуть. Да-с! Так почему же убийца был уверен, что вот именно в эту ночь она ни разу не проснется? — выпрямился и с особым значением спросил Табурин. — Почему убийца чувствовал себя уверенным и застрахованным? Ото всего застрахованным: и от стула, который он мог нечаянно толкнуть в темноте, и от ковра, за который он мог зацепиться, и от тысячи случайностей! Согласитесь, что для такой уверенности должна быть причина или, вернее, основание. Согласны?

— Согласен! — признал Борс. — Продолжайте.

— Да продолжать-то нечего, все ясно. Грандиозно ясно! Почему убийца был так уверен? Потому что он знал: Елизавета Николаевна ночью не проснется!

— Сонные таблетки?

— Конечно!

— Но ведь сонные таблетки мог дать ей и Виктор.

— Виктор? — опять разбушевался Табурин. — Когда? Вы подумайте: когда? Он приехал с аэродрома, посидел минут десять, проверил окна и уехал. Так когда же и как он смог за эти минуты заставить Елизавету Николаевну незаметно для нее самой принять сонные таблетки? Мыслимо это? Практически мыслимо это?

— Вывод? — опять потребовал Борс.

— Вывод все тот же! Таблетки должен был дать убийца, но Виктор не мог их дать. Значит, не он убийца! — почти торжествующе заключил Табурин.

— Вы сказали, что у вас есть еще и третья мысль! — подтолкнул его Борс.

— Есть! — все больше накаляясь, как будто он уже что-то доказал и кого-то победил, воскликнул Табурин. — И эта третья мысль — самая важная! Решающе важная, непревзойденно важная! И вы, прошу вас, выслушайте ее с полным вниманием и вдумчиво.

— Уверяю вас, что я слушаю с полным вниманием и вдумчиво. Так что же еще есть у вас?

— Пуговица и волос! Вот та самая пуговица и тот самый волос, которые убедили всех! Не спорю: улика полновесная и, так сказать, решающая! Но есть в ней одно слабое место: в ней не хватает главного!

— Чего в ней не хватает?

— Визитной карточки!

— Какой карточки?

— Обыкновенной. Картонной! Виктор во время убийства должен был потерять на кровати Георгия Васильевича не только пуговицу и волос, но еще и свою визитную карточку: с адресом и номером телефона. Обязательно должен был потерять! Чтобы никаких сомнений уж ни у кого не было: он убил!

— Вы… Вы…

— «И»! — изо всех сил выкрикнул Табурин и вскочил с места. — «И»! Коротенькое слово, а убеждает оно сильнее тысячи улик! Пуговица и волос! — всей силой напер он на это «и». — И! И! И волос! Знаете, о чем оно, это «и», свидетельствует? О «чересчур» оно свидетельствует, вот о чем!

— Говорите яснее! — подтолкнул его Борс.

— Скажу! Я совсем ясно скажу! — загремел Табурин, размахивая руками и ероша волосы. — Потерять пуговицу Виктор, конечно, мог, и волос, конечно, мог упасть с его головы. Но когда и пуговица вовремя отрывается, и волос как раз вовремя падает с головы, я настораживаюсь: что за подозрительная неудача для Виктора? Один волос или одна пуговица — это улика, но оба вместе они говорят о другом. Колоссально о другом!

— О чем же? — уже уловил его мысль Борс.

— О нарочитости! Не о нечаянности, а о нарочитости! — обличая и опровергая, ликующе повышал голос Табурин. — Они не были нечаянно потеряны убийцей, а были им нарочно подкинуты на кровать. Да, да! Подкинуты! Нарочно! С умыслом! А умыслов было два: отвести след от себя и навести его на Виктора! И вот тут-то убийца и сплоховал, колоссально сплоховал! Не удержался и перегнул палку, а она и сломалась! Ему было надо только согнуть ее, а он перегнул… «Дай-ка, думает, я для верности кроме пуговицы еще и волос подброшу!» Понимаете? Понимаете? Чувства меры в нем не хватило, он меру не соблюл! Вот вы в психологию этого «не соблюл меры» и вникните, психологию эту и поймите… Тут ведь океан психологии! Тут и расчет, и страх, и оглядка, и нетерпение, и цинизм, и неуверенность, и… и черт его знает, что еще! Одним словом — океан! Колоссальный океан!

Борс слушал и вдумывался. Табурин заражал его своей горячностью, но он сдерживал себя и не позволял себе срываться. Мысли налетали на него, и он не успевал остановиться ни на одной. «Потом, потом… Я все это потом обдумаю!»

— Хорошо! — поймал он одну из мыслей. — Но если вы, предположим, правы, то почему убийца навел след именно на Виктора? Почему не на кого-нибудь другого?

Ответ у Табурина уже был: он и сам спрашивал себя об этом. А поэтому ответил тотчас же.

— Да ведь ему был нужен такой человек, у кого была бы причина убивать Георгия Васильевича! Ведь если бы он навел след не на Виктора, а на меня или, скажем, на вас, так вышла бы нелепица, которой никто не поверил бы! Чего ради я или вы будете убивать?

— Значит, вы признаете, что у Виктора была причина убивать?

— Ничего подобного! — вспылил Табурин. — Ничуть не признаю! Колоссально не признаю!

— Но ведь вы же говорите…

— Такой причины у него не было! — как топором рубил Табурин. — А вот люди такую причину могли найти и увидеть, это я признаю! Не было причины, не могло ее быть, а для людей она чуть ли не несомненна!

— Хорошо! — попробовал подвести итог Борс. — Предположим, что все оно так… Но ведь все, что вы говорите, чересчур неопределенно и неуловимо. Ничего нельзя в руки взять! Все это может быть основой для фактов, но, к сожалению, это не факты.

— А фактов у меня нет! — угрюмо признал Табурин и словно бы обессилел от такого признания: слегка опустился в кресле и немного завял.