Волшебный камень - Николай Асанов

Карьеризм — это такое состояние души, которое в наши дни приходится скрывать, как дурную болезнь. Честолюбец этого рода боится всего: старых товарищей, которые могут позавидовать ему и из мести (это понятие у карьериста облечено особым, почти мистическим смыслом!) помешать его карьере; новых условий, которые еще неизвестны и иногда не совсем понятны; своих прошлых ошибок, которые могли быть совершены до начала блистательной карьеры, — а вдруг что-нибудь откроется? И он живет все время под бременем страха за свою пресловутую карьеру.

Палехов не забыл, что работами Нестерова интересуются влиятельные лица (тоже понятие, бытующее у карьеристов в его старинном значении!), а представитель Комитета Обороны генерал Бушуев человек несомненно влиятельный. Не мог он сбросить со счетов и Саламатова. Хотя теперь секретарь Красногорского райкома партии ничем не мог повредить лично ему, но в связи с «делом Нестерова» — так в уме Палехова характеризовалась теперь работа Нестерова — Саламатов мог кое-что порассказать, чего Палехову не хотелось бы.

И наконец, последнее предположение, которое было опаснее всех прочих: а что, если этот сумасшедший и в самом деле найдет алмазы? Тут одной уверенности в том, что Нестеров принадлежит к неудачникам, мало! Мало и чисто геологического знания района. В том-то и беда, что подлинная уверенность возникает только в тех случаях, когда к ней не примешиваются соображения частного порядка, чисто личные, эгоистические. Такая уверенность могла быть и была у Нестерова: он верил, что алмазы на Ниме есть. А вот отрицать их наличие с такой же уверенностью Палехов не мог, потому что он все время оглядывался на то — а что произойдет лично с ним, если алмазы найдутся? И эта боязнь мешала и мыслить и действовать.

Едва приняв дела в областном управлении и выяснив, как относятся к «авантюре Нестерова» руководящие работники — а относились они так, как им подсказал Палехов, — он ринулся в Красногорск с одной задачей — окончательно закрыть разведки.

В этом он видел свое единственное спасение. Если алмазы не найдены, значит, Борис Львович правильно руководил экспедицией, нацеливая ее на более доступное сырье, — слава ему, так как он попутно отыскал приличные залежи вольфрама, честь ему и хвала, большому кораблю большое и плаванье! Пусть руководит сначала десятком экспедиций, потом сотнями, потом хоть всем комитетом. А вот если алмазы найдутся, то может случиться и так, что вышестоящие товарищи спросят: а почему, собственно, их не нашли раньше? И Борису Львовичу придется предстать в незавидной роли…

И первые же встречи в Красногорске убедительно показали, что Палехов был прав, когда боялся, что «нестеровская авантюра» будет еще долго висеть у него на ногах, как чугунное ядро каторжника.

Меньшикова, на которую он надеялся, как на свою главную помощницу в предпринятом им наступлении, не захотела даже поговорить с ним. Отговорки, что она занята работой для него же, делали ее поступок еще более неприятным. Палехов готов был плюнуть на все и уехать — из области он сможет больнее наказать непослушную девчонку, — но коготок уже увяз, приходилось притворяться, что он не понимает и не видит во всем этом для себя ничего оскорбительного.

Новый начальник экспедиции Суслов, вместо того чтобы немедленно явиться на вызов особоуполномоченного, пошел советоваться в райком, Головлев, человек исполнительный и уравновешенный, понимающий субординацию, тоже отлынивал под всякими предлогами от разговора с Палеховым. Вместо частной беседы, во время которой можно было бы негласно поставить все точки над «i», приходилось созывать совещание, а опыт давно уже подсказывал Палехову, что в таких щекотливых делах масса не лучший судья. Найдется один демагог, желающий подвига, и масса пойдет за ним. Поди убеди их, что подвиг не нужен…

Но самую крупную неприятность принесло Палехову сообщение, что на их узкое совещание явится Саламатов. Этого человека он не любил и боялся…

Головлев после разговора с Саламатовым поспешил к себе в экспедицию.

В большом доме экспедиции у Головлева в маленькой комнате помещался несгораемый ящик и стол, накрытый красной материей, за которым парторга никто никогда не видал, так как все партийные дела приходилось решать непосредственно в отрядах.

Да и трудно было представить Головлева за канцелярским столом — стоило только взглянуть на его мощную, сутулую фигуру, на крупные руки, приобретшие такую окраску, будто он нарочно коптил их над сотнями костров, выставлял то на дождь, то на солнце.

А между тем этот рабочий человек, обошедший на своих длинных ногах чуть не все леса и пустыни родины, всю свою жизнь проведший в поиске, давно уже приучился и полюбил работать за столом. И когда он, выбрав свободный час, выкладывал на стол свои книги, тетради, заметки, из которых иные были написаны даже не на бумаге, а на берестяных свитках, содранных прямо в лесу и исписанных углем при свете костра, когда он водружал на свой широкий, утиной формы, нос большие очки в роговой оправе, он вдруг становился похожим на ученого…

Головлеву не удалось стать ученым. С малых лет был работником. Сначала помогал матери, потерявшей мужа в первой мировой войне. Потом, лет с пятнадцати, взявшись как-то носить рейку при теодолитных съемках возле села, в котором он жил, Артемий пристрастился к непонятному, но занятному делу геологов, геодезистов, топографов и с той поры кочевал по всей стране.

Мать его давно уже умерла, младшие братья и сестры выросли и стали дельными людьми, а Артемий Головлев по-прежнему работал в экспедициях, достигнув к тридцати пяти годам предела своих прежних мечтаний — он стал мастером буровых работ.

Возле этого искреннего, смелого и доброго человека в каждой экспедиции группировались люди. Товарищи по работе относились к нему с уважением, которое обычно сопровождает сильных людей, не жалеющих этой силы для дела. Начальство экспедиции скоро привыкло к тому, что на Головлева можно положиться во всем. Так естественно он оказывался негласным судьей дел и поступков товарищей, советчиком и помощником руководителей. А когда он стал членом партии, само собой получалось, что в каждой экспедиции ему поручали партийную работу. И вот тогда-то Артемий Головлев вдруг понял, что на своем нелегком жизненном пути он совершил одно важное упущение — не учился.

В экспедиции приходили молодые ребята и сразу становились мастерами — одни до начала своей трудовой деятельности оканчивали специальные школы и курсы, другие начинали работу коллекторами, — и лишь небольшое число сверстников Головлева оставалось с прежним уровнем знаний. Но ведь Артемий был парторгом, товарищи доверяли ему руководство партийной работой в экспедиции, он не мог мириться с малостью своей культуры. Бывали в экспедициях такие случаи, когда от веского слова парторга зависела судьба человека; случалось и так, что Артемий Головлев должен был своим словом влиять на ход производственного дела, как произошло это и в алмазном отряде Нестерова. А как мог простой мастер, знающий только способы быстрейшей проходки буровой скважины, разбираться в таких делах, в которых и опытные геологи спорили меж собой, причем спорили всегда страстно и часто безрезультатно? И Артемий Головлев еще задолго до начала войны понял, что он должен начать свою жизнь сначала… А начало всякой жизни — учение.