Загадочная пленница Карибов - Серно Вольф

И в таких же тесных объятьях были сжаты их шеи. Одно из щупалец жгутом перетягивало их и в то же время пыталось утащить за планшир — в утробу прожорливого морского дьявола. Но пока что жуткой удавке сделать это не удавалось, потому что Амброзиус противился изо всех сил некогда могучего тела.

Второе щупальце обвилось вокруг остатка мачты и старалось вырвать его, но тоже безуспешно. Тогда архитойтис пустил в бой другие щупальца. Он отцепил их от корпуса лодки, и теперь они скользили, как немногим раньше другие конечности, по поверхности тента, извиваясь и прощупывая, но — слава Богу! — не обнаружили иссохшие тела внизу.

Витус бросился вперед, отбиваясь от жадно цепляющихся за него конечностей. За ним — маленький ученый, спотыкаясь, падая и снова поднимаясь. Дальше, дальше, прочь от вездесущих слизней!

Вокруг обломка мачты все еще кольцами обвивалось второе щупальце. Архитойтис тянул его со страшной силой, и вся лодка кренилась набок. Витус почти потерял равновесие, когда подскочил к Амброзиусу и Филлис и с размаху вонзил нож в удушающее их щупальце. Он начал водить клинком, как пилой, вперед-назад, туда-сюда… Нож был острый, словно бритва, но и конечность оказалась толстая, слишком толстая.

Внезапно он заново почувствовал на своей шее осклизлую хватку. Второе щупальце монстра! Гигантский головоногий выпустил мачту и бросился в атаку на настоящего врага. Витус выскользнул, не прекращая, как одержимый, неловко пилить по первому щупальцу. Он удивлялся, что на том не выступило ни капли крови. А может, этот монстр вообще не с этого света?

Возле себя он слышал пыхтение Магистра, который колол второе щупальце острым обломком мачты. По крайней мере, ему удавалось удерживать монстра на расстоянии. Витус сцепил зубы. «Пили дальше, пили, пили, пока Амброзиус и Филлис не задохнулись! Их надо спасти! После всего, что мы пережили, было бы адской насмешкой, если они сейчас погибнут!» Внезапно щупальце расчленилось, обрубок жгутом взвился ввысь, свился в кольцо, раскрутился, словно взмахнув на прощанье, и исчез под водой вместе с головой монстра.

Дурное наваждение рассеялось. Только конец щупальца, по-прежнему обвивающий шеи Амброзиуса и Филлис, напоминал о нем.

— Эй, Амброзиус, Филлис, он убрался, — прохрипел Витус.

Он размотал потерявший свою силу смертельный жгут и закинул его в море.

— Амброзиус! Филлис!

Они сидели, неподвижные, на том же месте, слившись в объятьях, словно любовники.

— Амброзиус! Филлис! Да вставайте же!

Витус ткнул их, встряхнул за плечи. Ничего… И наконец они пошевелились. Их торсы в кольце рук откинулись назад, на банку.

Они были мертвы.

Стойкий в своей вере монах-августинец и хрупкая уличная девчонка испустили последний вздох бок о бок, плечом к плечу, лицо в лицо, глаза в глаза.

«Может, оно и к лучшему, — печально подумал Витус. — В жизни им никогда бы не стать парой. А смерть соединила их».

ПИЛЬЩИК ХАЙМЕ

Хочешь поесть? У меня есть краюха хлеба и довольно сносный сыр.

Ранним февральским утром 1578 года по улицам Сан-Кристобаля-де-ла-Абана, самого большого портового города Кубы, который местные жители называли просто Гавана, шел человек. У него было узкое лицо с высокими скулами и крючковатым носом. Его поджарое тело, которое можно было бы назвать тощим, если бы не широкие плечи и впечатляюще мускулистые руки, болталось в просторных штанах и рубашке. Хайме Оэлос звали человека, и жил он на севере, на Пунта-Сотавенто, в устье Канал-дель-Пуэрто, но каждый будний день устремлял свои стопы на юг. От канала задувал свежий ветер, который нес запах моря и далеких просторов. Хайме на мгновение задержал дыхание, а потом вдохнул свежий воздух глубоко в легкие и подставил свои вечно воспаленные глаза его прохладе. В этот предутренний час, когда солнце только-только поднималось из-за моря, на улицах метрополии еще не было шума и возни. Слава Богу, потому что Хайме любил тишину и покой. Лишь редкие торговки рыбой с гоготом устанавливали на берегу свои лотки. Эти торговки, как говорили гаванцы, не сдержали бы своих языков и перед лицом сатаны. Хайме дошел до Кастильо-де-ла-Реаль Фуэрса — укрепления, строительство которого только что закончилось, и резко свернул направо, не покидая чрева города, хотя до своего рабочего места Хайме мог бы добраться скорее, пойди он прямо. Он выбрал эту дорогу, потому что она вела через улицу Калле-де-лос-Офисьос, на которой сорок один год назад он родился в семье изувеченного испанского матроса, что держался на плаву только благодаря поденной работе в порту, и индианки из племени тимукуа, чьи охотничьи угодья лежали на севере полуострова Ла Флорида.

Хайме вырос в грязи и нищете, в постоянном поиске чего-нибудь съестного. Родителей он потерял рано — может быть, потому и был так привязан к родному дому. Тот стоял напротив винного склада, где к тому же торговали в розлив. Складу было почти столько же лет, сколько самой Гаване. Первый хозяин открыл его в 1521 году, два года спустя после основания города. Над входом все еще красовалась та же вывеска: «Almacén de Vinos[32]» с выцветшими буквами, которые Хайме все равно не смог бы прочитать. А внутри заведения воздух был насыщен тяжелым сладковато-пряным духом вина и запахами, которые источали тела гуляк. Хайме с удовольствием вспоминал, как время от времени зарабатывал здесь ломоть хлеба или миску супа, помогая хозяину перекатывать бочки. Бочки с благородным напитком из Андалузии, Наварры, Кастилии, Каталонии — земель, которые у Хайме ассоциировались только с названиями вин, потому что на родине предков, по ту сторону моря, он никогда не бывал.

Не спеша Хайме прошел всю Калле-де-лос-Офисьос. От последних домов и хижин уже открывался вид на верфи Бахиа-де-ла-Абана. На некоторых кораблях уже кипела жизнь. Это были торговые суда, капитаны которых спешили, потому что каждый день простоя в порту означал для них потерю прибыли. Несколько больших парусников швартовались у пирса, другие лежали на берегу: на них шли ремонтные работы.

Рабочее место Хайме находилось позади большой печи, невысокой и длинной — такой, чтобы в ней могли прогреваться водяным паром и самые длинные корабельные доски. Процесс этот длился часами и был не так безопасен, потому что доски разогревались до температуры кипящей воды. Потом их вынимали и осторожно транспортировали к судну, где гнули должным образом и прилаживали к остову корабля. Сейчас печь не парила. Работники придут позже, к тому времени, как будут напилены первые сырые доски. Хайме перебрался через кучи древесных отходов, заготовленных, чтобы топить печь, и оказался перед своим рабочим местом: четырехугольной ямой длиной в восемь шагов и глубиной выше человеческого роста. Здесь пильщики, которые разделывали бревна на доски, работали всегда по двое. Один стоял на дне ямы, а другой наверху, на бревне. Вместе они водили десятифутовой двуручной пилой, и она медленно вгрызалась в дерево вдоль ствола.

Это была работенка, от которой и самый сильный мужик быстро выбивался из сил, если не выполнял несколько немудрящих правил. Первым правилом было тянуть. Тянуть, а не жать! Если на пилу давить, это никчемный труд, который к тому же сбивал с ритма и требовал дополнительных усилий. Второе правило гласило: тянуть на выдохе. А третье и самое важное: регулярно меняться местами. Каждая пара пильщиков менялась местами по нескольку раз на дню, потому что уже через короткое время у нижнего работника деревенела шейная мускулатура, а у того, что сверху, — мышцы спины.

Хайме из-за своей больной поясницы больше любил работать внизу. С этими болями он жил уже много лет, а точнее, с того самого дня, как однажды так низко склонился, что уже не смог разогнуться. Как тогда стрельнуло в поясницу, так больше и не отпускало. В те времена он работал на уборке сахарного тростника. Тоже, конечно, тяжкий труд, не менее тяжкий, чем в этой яме. Но было спокойнее, много спокойнее… Шелест ветра в тростнике, песни чернокожих, сладкий вкус белой сердцевины — жаль, что все это позади. С той поры он и силится прожить, пробавляясь работой пильщика.