Преодоление - Валерий Игнатьевич Туринов

прислонился к нему и тут же резко отпрянул. Но и этого мгновения было достаточно ему, чтобы от прикосновения к Трубецкому он получил заряд силы от того общего, что когда-то двигало ими.

Князь Дмитрий, смущённый его порывом, ссутулился, отвернулся от него и медленным шагом вышел из каменного мешка в тёмный и сырой коридор.

А Заруцкий, взвинченный этой встречей с бывшим боевым товарищем, заходил, заметался по тесной камере, не замечая, что кандалы бьют по ногам, больно натирают их до крови. Он ходил и ходил, широко открытыми глазами пронзая кромешную темноту… И там, в темноте, перед ним, прошла вся его вольная, беспорядочная, злая и густо политая кровью жизнь… Крым, Дон, Волга, самозванцы, короли, гетманы, царики… И Марина… На этом его взор стал гаснуть…

Наконец он выдохся, упал на жёсткий топчан и, обессиленный, забылся тревожным сном. И во сне перед ним снова появился Трубецкой, чтобы на этот раз исчезнуть навсегда, когда он сказал ему, как всегда, правду-матку: «Ты будешь смотреть, как меня будут садить на кол… Будешь! Никуда не денешься!..»

Да, у него, умного, сильного, смелого и непоседливого, дерзкого, жестокого и честолюбивого, жизнь не могла закончиться по-иному.

Глава 11

Маринкина башня

Марину повели узким ходом в башне по лестницам вниз, всё вниз, в подземелье под крепостной башней, вот здесь, в Коломне… Эту башню она запомнила… Та, восьми этажей, высокая, многогранная, с узкими бойницами, бросилась ей в глаза сразу, когда она приехала с Заруцким первый раз из Калуги в Коломну.

Здесь, в Коломне, ещё не так давно жила она, хотя и недолго… Встречалась здесь не раз с Заруцким… А он любил её…

«Куда?! Зачем всё это?.. Ужас!»… Она не могла ничего запомнить… Где это место? Куда её ведут? Зачем сюда?! Она же хочет домой: в Самбор, в имение, к любимой маме… Там тихо и спокойно… И можно ни о чём не думать и не бояться никого…

Вон там, в глубокой каменной нише, темнеет ход… Он, узкий, тесный, ведёт куда-то вниз, а может быть, наверх…

И там, внизу, куда её привели, её закрыли в камере.

Воздух затхлый… Здесь ещё узники, оказывается, есть… Порою вскрики, стоны, вздохи доносятся откуда-то из глубины подземелья, теряющегося где-то в темноте.

Но эти крики не пугали её. Теперь она уже ничего не боялась. И это было странно, если бы она могла задуматься об этом… Её память, перегревшись, отключилась: от кошмара того, что происходило с ней.

И она не выдержала темноты, одиночества и тишины, ужасной тишины.

– Иван, Ива-ан! – вскрикнула она тоже, как будто отзываясь на тот вскрик откуда-то из глубины подземелья.

Но звала она не сына, а его, Заруцкого, последнюю свою опору и привязанность…

И потянулось время, бесконечно, остановилось, замерло, без солнца в каменном мешке, без дня и ночи, и не понять: есть ли жизнь наверху, где-то там, на земле… Темнота и темнота, одна лишь темнота…

Целыми днями она лежала неподвижно на жёстком топчане, не чувствуя его жёсткости. Всё отболело у неё, болеть уже было нечему.

Девка, прислуживающая ей, невзрачная и серая, как камни в темнице этой, обычно приносила чашку какой-то жидкой похлёбки, клала рядом кусок чёрного хлеба на грязный стол, что стоял в углу. Затем приносила кружку кваса.

Она что-то ела, снова ложилась на топчан, закрывала глаза, погружалась в темноту: без времени, желаний и надежды…

Так продолжалось, может быть, одно мгновение, а может быть, прошли года, как бросили её вот в этот каменный мешок… Она не считала, не помнила дни.

Порой у неё просыпалась память: «Где же, где верная преданная пани Барбара?»

– Барбар-аа!..

Вскрик улетал куда-то сквозь крохотную щель под потолком, откуда просачивался в середине дня серый свет, такой же серый, как каменные стены её темницы.

В углу – отверстие. Несёт оттуда жутким смрадом нечистот… И там же капает вода откуда-то, холодная, а то стекает тонким ручейком. Как будто шепчет что-то, шепчет, непонятное, но сокровенное, открыть ей хочет тайну какую-то. Чтобы она могла свободно вылететь кукушкою отсюда… И слушала она вот этот шепоток… Но не могла понять, что хочет он сказать…

Больше она не поднялась наверх из этого подземелья.

Так и ушла она из жизни, преследуемая ударами судьбы в течение последних десяти лет своей ещё молодой жизни, сразу же после коронации на Московское царство, не прожив и тридцати лет.

Но память о ней не забылась. «Маринушкин дом» в Калуге, «Маринкин городок» на берегу далёкой реки Яик, «Маринкина башня» в Коломне, «Цариков переулок» в районе Тушино, рядом с Московской кольцевой дорогой… Всё-всё остается в народной памяти. Не так просто стереть в ней что-нибудь.

В простонародье же долго существовало поверье, что она обратилась в сороку и вылетела в окошко из заточения в коломенской башне.

Глава 12

Под Смоленском

На день памяти Василия Блаженного, второго августа 1613 года, русская армия под началом Дмитрия Черкасского выступила из Москвы. Собирали её наспех из московских дворян, стряпчих и жильцов. Включили в неё ещё дворян и боярских детей из многих городов. И в первую очередь в их число попали смоленские боярские дети.

Так и угодили в поход к родному городу Яков Тухачевский и Михалка Бестужев со своими земляками.

– Во-о!.. Домо-ой! – завопил Михалка, когда об этом стало известно.

Вторым воеводой, помощником к Дмитрию Черкасскому указом государя назначили стольника Михаила Бутурлина.

Для дел же письменных, справлять канцелярскую службу, и быть в совете, им придали дьяка Афанасия Царевского. До этого Афанасий ведал Земским двором. Он был молодой, слыл способным к иноземным языкам. Хотя на тех, что знал, он говорил скверно. Но сейчас, в смутное время, выбирать было не из кого. Черкасский знал его ещё по Ярославлю, поэтому и взял с собой в поход под Смоленск. Туда же, в Ярославль, дьяк пришёл из Москвы, перебежав от бояр. И там, в Ярославле, он показал себя толковым приказным.

Перед выступлением в поход Черкасский и Бутурлин провели смотр всему войску.

– Что за сброд?! – презрительно воскликнул Бутурлин, не в силах сдержаться оттого, что увидел.

Яков чуть не поперхнулся, проглотил усмешку, опасаясь полкового начальства. Он тоже считал их, в том числе и смоленских, не армией, а сбродом.

Черкасский расплылся улыбкой. Атаманы и полковые головы, что толпились около него, заухмылялись. Они знали Бутурлина, некоторые ещё по Тушино. Знали, что он режет правду-матку в глаза, невзирая ни на кого.

– Ладно, Михаил, будет, будет! Что ты ворчишь, как дед! – стал увещевать его Черкасский. – Ничего не поделаешь! Что