Василий Шуйский - Владислав Бахревский

— Князья, не пора ли сыграть в иные шахматы?

У Мосальского глаза блеснули, как у заядлого охотника. Долгорукий потупился. Он прибежал на соблазны польской жизни, и вот зовут вернуться к своему, русскому, корыту.

— Князь Василий, ты вчера мне о Болотникове говорил. Ну-ка еще скажи. Все, что знаешь.

— Казак, правдолюб. Услышал, что истинного русского царя обидели, вот и поспешил на его защиту.

— Царю на защиту… — сказал Мосальский словно бы себе, но поглядывая на Долгорукого.

— Откуда этот молодец? Ты сказывал, будто из Венеции?

— Холоп он. Князя Телятевского холоп.

— Андрея Андреевича?

— Нашего. Тот, что в Чернигове воевода. А в Венецию он прибежал с турецкой галеры. Может быть, эту галеру венецианцы и захватили у турок. Одним словом, человек бывалый. На галеры попал из казаков. В казаки из крымской неволи. От Телятевского убежал, а от татарского аркана не увернется.

— У Андрея Андреевича в дворне, говоришь, служил? Ратному строю, значит, учен?

— Думаю, что хорошо учен. В казаках атаманил. На галерах небось к пушечному делу присмотрелся.

— Привези-ка ты, князь, казака Болотникова к нам сюда.

— А когда?

— Да сегодня. Тотчас поезжайте да и привезите. Зовут его как, не помнишь?

— Иваном.

— Вези казака Ивана Болотникова. Скажи ему, государь зовет.

Оба князя, Мосальский и Долгорукий, разом поглядели на товарища своего и отвели глаза. Об иных делах лучше бы не знать.

Казак был столь широк в плечах, столь могуч натруженными на галерах руками, столько в нем было жизни, воли, что польский вельможный дом, приняв его, стал хрупок и почти прозрачен.

А казак к тому же был стеснителен, он робел перед креслами, креслицами, перед зеркалами, обилием свеч в огромных люстрах и канделябрах.

Молчанов сидел в кресле, застланном куском золотой парчи, в кафтане пана Мнишека, предоставленном пани Мнишек ради такого необычайного случая. Вместо пуговиц — сапфиры, оплечья из шнурков, унизанных жемчугом и рубинами, на груди изумрудный крест, пояс в алмазах, сабля в алмазах, на пальцах перстни.

Возле кресла стояли двое телохранителей, и казак, смекнув, перед чьи очи его доставили, проворно бухнулся в ноги.

— Встань, Иван Болотников! — молвил «государь» ласково. — Слышал я, ты готов послужить Богу, истинному царю и всему народу русскому.

— Готов, великий государь! — подняв голову, но не смея подняться, звонко, радостно отвечал Болотников.

— Встань, казак! Встань! Это боярам привычно на коленях ползать… И в службу и в дружбу велю я тебе, Иван Болотников, идти в Путивль и, собрав войско, выступить на изменников-бояр, на злодея Шуйского, похитителя моего престола. Крепок ли ты духом, казак, для такого тайного и великого дела?

Болотников, вначале растерянно улыбающийся, сдвинул брови, посуровел лицом, глазами ушел в себя, меря глубину духа своего.

— Исполню, государь! — сказал наконец. — Как велишь, так и будет.

— Славный ответ! — вскричал, вскакивая со своего «царского» места Молчанов. — Слава казаку! Чару казаку!

Чару поднесла одна из небесной красоты полек, окружавших ясновельможную пани Мнишек.

Болотников принял хрупкую, пылающую рубиновым огнем чашу, хватил ее в единый дых.

— Подойди к руке, казак.

«Царь» снова опустился на свое место, и Болотников, подойдя, коснулся губами руки того, кому желал служить верой и правдой.

— Те, кто целует мою царскую самодержавную руку, получают от меня в Москве по сорока соболей. Ныне я беден, казак. Вот тебе всего пара соболей и малая казна на дорогу. Все остальное пойди и возьми у похитителей моих, для меня и для всех, ограбленных изменниками.

Соболя, взятые из казны семейства Мнишек, были великолепные. В кошельке сотня золотых монет. То был воистину царский жест, но от Болотникова ждали многого.

— Голову за тебя положу, государь! — теряя от волнения голос, сказал казак. — Я много по чужеземью мыкался, все мечтал своему царю послужить. Бог услышал мои молитвы. Послужу тебе, государь. Сколь будет сил, послужу. Скажи, под чье знамя стать, и я вот он, с моей саблей.

«Государь» протянул руку, дворянин Заболоцкий тотчас подал ему грамоту. «Государь» принял ее, встал и вложил в руки казака.

— Под моим стягом большим воеводою поведешь ты полки, витязь Иоанн. Клянись же служить мне, государю твоему, до последнего вздоха твоего.

— Клянусь Спасом и Богородицею. Клянусь! Клянусь!

— С Богом!

Удалился казак, не чуя от счастья ног под собою. Государем обласкан. Государем на службу зван!

Во дворе его тотчас посадили в рыдван и повезли за город, от греха, от нечаянного сомнения.

За городом присоединилась сотня казаков, а ему, большому воеводе, подали серебристого, как лунный свет, арабских кровей скакуна.

Поход на Шуйского начался.

Когда за Болотниковым затворили двери, в зале наступила глубокая, ошеломленная тишина. Слушали грохот колес отъезжающего рыдвана, топот копыт. И долго еще не могли переступить через удивление свое.

— Неужели русские так наивны? — почти шепотом спросила пани Мнишек.

Князь Мосальский тер ладонью дергающуюся щеку и дергал плечом.

— Вот такие мы и есть. Прибежал из Венеции, чтоб стоять за правду и чтоб умереть за царя, которого в глаза никогда не видел.

— Глупее русских нет никого! — закивал добродушно и согласно князь Михайла Долгорукий.

Все посмотрели на Молчанова. Тот успел скинуть кафтан.

— Что же в том плохого, что русские люди веруют в истину и поклоняются истине? Что же в том плохого?

Он пошел прочь из залы, на ходу сдергивая с пальцев перстни и передавая их слугам. В дверях остановился.

— Жулики, сидящие на горбу русских, не переведутся. Но что они, сосуны, в сравнении с русской верой в истину? Комарье!

Запершись в своей комнате, сел писать ответ князю Шаховскому. Но более, чем князю, себе отвечал. Нет, не желает он, недобрый человек Михайла Молчанов, неверный сын народа русского, цареубийца, лжец, лизоблюд со стола Самозванца, не желает возложить на себя имя Дмитрия. Чего уж там! Великое то наслаждение дурачить весь белый свет. Ведь мужичье русское тоже не прочь подурачиться, в «харях» поплясать, в вывернутых шубах. Да ведь раз в году! А вот жить обманом, видеть, как все, от боярина до портомои, валяют дурака денно и нощно, сегодня и завтра, и через год этак же, и через десять лет, коли Бог попустит, — вмоготу ли такое?

Написал Шаховскому уклончиво. Не то, что думал, не отказываясь от «чести» твердо.

Погася свечу, сидел, глядел во мрак перед собой, а в душе кипело все то же. Кто вы, русские? Простаки Божии? Мудрецы от сохи, от земли? Или все же лукавое племя? Всей землей Самозванцу поклониться! Всей землей, глядя в глаза друг другу, лгать. И плеваться через плечо.

Снова запалил свечу, запечатал, убрал в тайное место, за оленьи рога, за кирпич съемный, письмо свое и только потом, враз буйный и развеселый, примчался к товарищам своим.

— Айда на охоту! Тут у них такие парки, с оленями, с кабанами! И с панночками.

И вот уже поскакала, сверкая пламенем факелов, в лае собачьих свор, кавалькада легких на подъем людей.

Пани Мнишек смотрела на русских со второго этажа, стоя за занавескою.

«Очень похожие на поляков люди. Но совершенно иные. Такие все милые. И такой от них ужас».

Митрополит Пафнутий с иконой царевича Дмитрия — вновь обретенного святого, — с письмом инокини Марфы и под сильною охраной полка боярина Михайлы Нагого пришел к Ельцу.

Вместо колоколов, хлеба и соли со стен ударили пушки, а в поле напали прыткие казаки, решившие кончить дело играючи. Стрельцы дали дружный залп, и царское войско, шедшее не столько воевать, сколько умиротворять, отступило. Тут как раз подоспел князь Иван Михайлович Воротынский с большой силой. Развеял шайки Болотникова. Под Кромами осаждать город оставил князя Трубецкого, сам пошел к Ельцу… Воротынский спешил опередить казачьего атамана. Самозванец, готовясь к походу на Турцию, собрал в Ельце множество пушек, ядер, пороха, продовольствие, корм лошадям… Болотников к Ельцу не успел, но город перед воеводою Шуйского ворот не отворил.

Кромы — горькое место для русских царей. Место торжества бесшабашной воли над теми, кто служит шапке Мономаховой. Место измены самых верных.

Болотников, явившись под город, сам объехал позиции войска князя Трубецкого. Удивился.

— Так ли города берут? Стоят с открытым ртом, дожидаются, когда крепость, как блин, испечется и в рот упадет… Под стены надо шубников гнать, под пищали и пушки. — Поглядел на своих атаманов, подмигнул донцу Юшке Беззубцеву. — У нас тысяча триста сабель, у них пять тысяч, а плохо будет им.

Ударили казаки, когда солнце московскому войску в глаза смотрело. Ударили в самую голову, где шатер Трубецкого стоял. Князь молился перед обедом, а тут пальба, топ, гвалт. Выскочил из шатра — все бегут, конная лавина накатывает, сабли уж все в крови. Кинулся князь к своему коню и уж в поле только, верст десять отскакав в животном ужасе и беспамятстве, стал соображать, как и что надо было сделать против казачьей наглой атаки. Подпусти и пали. И нет их.