Скрытая жизнь братьев и сестер. Угрозы и травмы - Джулиет Митчелл

своей люльке, которую мы поставили на стулья рядом с нами, но там, где она не могла нас видеть. До тех пор пока я не вынесла ее из шумной, переполненной комнаты и не стала тихо прижимать ее к себе, она отчаянно плакала. Это были экстремальные версии тестов «незнакомой ситуации», в которых наблюдаются реакции младенца на то, как его мать уходит и возвращается в условиях незнакомой лабораторной ситуации. Но в лабораториях нет места для чего-то абсолютно незнакомого. В случае с моей дочерью, разумеется, имел место мой уход и мое возвращение, но если вспомнить ситуацию с другими детьми, то всегда это было связано с тем, что когда они оказывались в незнакомом месте, их беспокоило не отсутствие знакомого, а присутствие незнакомого – непредсказуемого и чрезмерного. Мать в эти моменты является не тем, с кем ребенок взаимодействует, а знакомым местом; нужно тело, а не успокаивающее выражение лица. Читая исследования Анны Фрейд о младенцах в детских садах, я замечала в ее описаниях, как часто дети «кричат», а не плачут (хотя это никак не комментируется). Этот крик является более обнадеживающим, чем молчаливое страдание детей.

Итак, вернемся к моим кричащим детям в аэропорту Бомбея или, скорее, к объяснению их поведения, которое дал мой пасынок, говоря о том, что они привыкли к нескольким опекунам. Когда он сказал это, я почувствовала некоторое головокружение от парадоксальности ситуации: почему дети, привыкшие к другим опекунам, корчатся и неистово кричат, когда их матери уходят, и почему младенцы на Западе, у которых другой опыт, протестуют гораздо меньше? И пока я пыталась об этом размышлять, мое тело все поняло. У меня было то состояние, которое Мелани Кляйн называла «памятью чувств», я ощущала, что точно знаю, как чувствуют себя эти бомбейские дети. Затем, вернувшись в Индию несколько лет спустя, я прочитала у Боулби точное подтверждение моего более раннего наблюдения: дети, имеющие нескольких опекунов, испытывают крайнюю тревогу, когда их мать уходит. Но на этот раз я не увидела в этом никакого несоответствия: такие дети были просто менее уверенными по определению, поскольку у них не было достаточного контакта с матерью один на один. Но почему подобное понимание, высказанное Боулби, не пришло ко мне, когда мой пасынок впервые объяснил мои наблюдения? Почему объяснение все еще ускользает от меня, а затем возвращается, но только с очевидностью, омрачающей разум? Я думаю, что в этом наблюдении есть что-то принципиально важное, но с его объяснением нельзя полностью согласиться. Я вспоминаю, как меня одергивали за мои очень избитые замечания о Боулби; я думаю, это происходит, потому что я выражаю свое мнение по-детски. Иными словами, я говорю из детства, в котором у меня не было достаточно возможностей и которое, таким образом, возвращается как симптом, детство, полное того, что технически, по Боулби, было материнской депривацией. Моя мама была постоянно занята на работе, начиная с моего самого раннего детства. Мои крестные родители заботились обо мне, когда моя мама отсутствовала, и вполне возможно, что я кричала, охватываемая сепарационной тревогой. Моя мать помнит о моей довербальной ярости (не облегчении), которую я обрушила на нее, когда она вернулась после внезапной отлучки на выходные. Я ощущала присутствие Боулби всю мою жизнь, потому что метафорически я тот ребенок, о котором он писал. За исключением того, что я не могу признать себя ни в одном из его описаний.

Что касается нескольких опекунов, последователи Боулби внесли некоторые коррективы. Известное исследование Эйнсворт о детях племени ганда показало, что дети с множественными опекунами и дети, находящиеся под материнской опекой, демонстрируют одинаковый уровень сепарационной тревоги. Об этом Джереми Холмс говорит следующее:

Факты показывают, что Боулби был неправ в отношении ситуации, когда уход за ребенком осуществляют нескольких опекунов. В ходе исследования Мэри Эйнсворт младенцы племени ганда из сельской Уганды, для которых нормой является участие в уходе за ребенком нескольких лиц и для которых был разработан вариант теста «Незнакомая ситуация», демонстрируют примерно одинаковое соотношение надежной и ненадежной привязанности с детьми, принадлежащими среднему социоэкономическому классу из городов Балтимор и Хэмпстед, а именно, одна треть к двум третям. Только в испытывающих экономические трудности семьях из глубинки, из наших обедневших городов, уровень небезопасной привязанности резко возрастает, и здесь модель привязанности преимущественно ненадежно-дезорганизованная – категория, которая разрабатывалась уже после смерти Боулби (Holmes, 2000).

Если это так, то проблема должна быть связана с определенным типом бедности и угнетенности, а не с количеством лиц, осуществляющих уход. И это объясняет, почему в «теории привязанности» есть момент неприятного самодовольства: хорошими матерями становятся зажиточные люди из городов и крестьяне в отсталых странах. Однако это не объясняет степень страха и облегчения в связи с отсутствием и возвращением матери. Хорошее социальное обеспечение может принимать различные формы, но мать остается решающей фигурой в некотором фундаментальном смысле. Можно предположить, что при наличии нескольких опекунов биологическая/телесная связь с матерью охраняется более сильно, ребенок громче кричит о своем разрыве с ней и мгновенно чувствует себя спокойнее после ее возвращения. Случалось ли нечто подобное с нами, детьми военного времени?

Чтобы ответить на этот вопрос, я собираюсь обратиться к исследованию эвакуированных из Кембриджа детей, о котором я говорила. Его возглавляла Сьюзан Айзекс, бывший президент Британского психоаналитического общества, глава школы-интерната Молтинг[17] и департамента детского развития в Лондонском институте образования. Среди других в команде Айзекс были Мелани Кляйн и Джон Боулби. Команда была собрана для того, чтобы проанализировать, какое влияние на развитие ребенка оказывает переезд из дома. Исследование, которое проводилось при помощи опросника, заполнявшегося детьми, примечательно с точки зрения критической и самокритической рефлексии Айзекс (Isaacs, 1941). Нам необходимо учитывать также практику изъятия детей из семей. До войны каждый год около 40000 детей, в основном из «разбитых домов» или «проблемных семей», были отданы в другие семьи. Работа Боулби (и других авторов) во время войны и после нее была призвана остановить эту практику. Биологический дом лишь в редких случая мог быть настолько плохим, чтобы оправдать изъятие ребенка. Но в течение сентября 1939 года 47 %, или около 750 000, школьников страны были перевезены со своими учителями из городов в сельскую местность. (До призыва брат Ричарда Пол – глава 5 – был одним из них.) Еще 420000 матерей с маленькими детьми и 12000 будущих мам также были перемещены2. Из этой армии детей на марше около 3000 детей из районов Ислингтона и Тоттенхэма отправились в Кембридж и составили выборку,