Светлые крылья для темного стража - Дмитрий Емец

Мрак никогда не был самостоятельной величиной. Он возник как злокачественная опухоль на плоти света, как его отрицание, пародия, опошление. И уже в этой невольной, хотя и ненавидящей привязке к свету проявлялась его вторичность.

Ромасюсик вскочил и радостно залепетал, брызжа сахарной слюной:

— Жуть, что творится! Такие териблы сынгзы происходят, что сердце сметаной обливается! Валькирию шлепнули — вы в курса́х? — и не мы, между прочим, шлепнули, что характерно. Лигул в шоке! Спуриус бацнул валькирию, а Лигула даже не предупредил! Ну не хамство?

Мефу казалось: его осознанно заваливают словами, точно мусором. И вот он уже копошится в их массе, как в расплавленной карамели. На Прасковью он больше не смотрел, но ее взгляд ощущал непрерывно. Он был подобен струям воздуха, то обжигающим, то ледяным.

— А теперь откровенно! Чего вам надо? — оборвал болтовню Ромасюсика Меф.

Это было странно: обращаться будто к Ромасюсику и одновременно понимать, что разговариваешь не с ним. В конце концов он был всего лишь болтливой кучей шоколада и никаких решений не принимал. За его суетливой, размахивающей руками непоседливой сущностью угадывалась стальная воля Прасковьи.

Наследница мрака подняла руку и резко отбросила со лба волосы. Тонкие запястья Прасковьи, как у цыганки, были унизаны браслетами. Браслеты были сплошного литья, без видимых рун, однако Даф угадывала исходящую от них темную силу.

— Лигулу нужен Спуриус. Он хочет, чтобы я прикончила Спуриуса после того, как Спуриус прикончит тебя и светлую. Еще он хочет, чтобы я доставила ему пергамент и эйдос Улиты. Они принадлежат мраку, — прохрипел Ромасюсик.

Его сдавленный голос имел мало общего с обычным бойким журчанием.

— Зачем эйдос-то? Что, мрак совсем обеднел? — спросил Меф.

Это был первый случай, когда он и Прасковья говорили напрямую. Меф ощущал ее упругую, неспешную, но чудовищную силу. Прасковья была сплошным сгустком мрака. Куда более цельным, чем воспитавший ее Лигул. Тот был скорее подл, чем темен.

— Дело принципа. Кто легко и без боя отдаст один эйдос — отдаст и остальные, — сказал Ромасюсик и замолчал, точно сам себе удивился. Он встрепенулся и передернул перышками как попугайчик, случайно обливший себя из поилки.

— Я не отдам тебе ни эйдос, ни завещание Кводнона! Если оно нужно Лигулу — пусть за него сражается! Или ты сражайся! — заявил Меф, решив, что ходить вокруг да около не имеет смысла. Прасковья все равно его раскусит.

Когда в его руке полыхнул меч, Ромасюсик поджался и пискнул. Прасковья же взглянула на меч с явной насмешкой. Без малейшего страха она отвела клинок голой рукой. Меф с удивлением обнаружил, что его меч присмирел.

«Я для нее неудачник, отказавшийся от трона. Неуравновешенный молодой человек с острой железкой!» — подумал Меф.

Прасковья звякнула браслетами.

— Сражатьсяя не буду. Я заберу эйдос и пергамент после. А пока посмотрю, кто из двух лишенных дарха возьмет верх. Просто из любопытства, — вновь произнес Ромасюсик чужим сдавленным голосом.

Мефа ответ не удовлетворил. В конце концов ложь выдумал не свет. И измену не свет. И убийство. Кто поручится, что они с Дафной могут доверять Прасковье и Ромасюсику? Что ночью им в горло не вонзится кинжал, или в чай, протянутый с милой улыбкой, ненароком не окунут палец с ядом под ногтем?

— Поклянись, что вы не попытаетесь причинить нам вред ни одним из возможных способов! Если я не услышу клятву — обещаю, что буду сражаться с вами прямо сейчас, в этот час и в эту минуту! — потребовал он.

Прасковья пожала плечами.

— Клянусь соблюдать нейтралитет до тех пор, пока кто-либо из вас не прикончит другого! Или вы Спуриуса, или он вас, — прохрипел шоколадный юноша.

Меф поморщился. За кого Прасковья, интересно, его принимает?

— Это не клятва! — сказал он.

— Ну хорошо… Клянусь светом и мраком! Если я солгу, пусть вода, которую я пью, станет раскаленным стеклом, а глаза вытекут через рот. Пусть не будет мне покоя ни в Тартаре, ни в мире людей, ни где-либо еще! — произнес Ромасюсик голосом картонного зомби.

Его выпученные глаза смотрели пусто и бездумно.

Убедившись, что клятва прозвучала полностью, Меф удовлетворенно кивнул и позволил мечу исчезнуть из руки. Теперь Прасковья хотя бы не нападет сама, что, разумеется, не помешает ей навести «мальчиков Лигула» или сделать другую, косвенную и неоговоренную в клятве гадость. Да и Ромасюсика, если разобраться, клятва никак не затронула. Ну ничего. За Ромасюсиком они присмотрят.

Дафна сняла рюкзачок с флейтой и бросила его к окну, где уже лежал скатанный рулоном матрас. Затем она подула на чемодан и шепотом произнесла «Mens agitat molem», вернув ему нормальный размер.

Прасковья бросила на чемодан настороженный взгляд. Должно быть, ощутила его «светлое» происхождение.

— Подвинься, пожалуйста! Я хочу сесть! — попросила Дафна, которой мешали вытянутые ноги Прасковьи.

Наследница мрака в ответ одарила ее улыбкой Снежной королевы. Бутылка с минералкой, которую выставил на стол хлопотливый Ромасюсик, раздулась и медленно завалилась набок. Меф увидел, что внутри лед.

В восемь двадцать шесть поезд Москва — Симферополь, проходящий через Джанкой, дернулся в первый раз. В восемь двадцать восемь во второй раз. В восемь тридцать, наконец, осознал, что ехать все же придется и тронулся, постепенно набирая ход. Железнодорожное расписание вошло в соприкосновение с жизнью, и жизнь в очередной раз перебодала его медным лбом.

Потянулась Москва. Меф без церемоний шуганул Ромасюсика и передвинулся ближе к окну. Оперся локтями о столик и стал смотреть. Мефу казалось, будто железная дорога намеренно прокладывается в городах по самым скучным и тоскливым местам. Хотя, если вспомнить, когда возникли рельсы и когда Москва сделалась городом-исполином, становится ясно, что это не рельсы ищут скучные места, а сами скучные места сползаются к рельсам со всех сторон. Склады, будки, заводы из года в год из последних сил подползают к железной дороге, чтобы навеки окостенеть рядом с ней.

МКАД Меф проворонил, и Подмосковье угадал лишь по платформам дачных станций. Здесь, в Подмосковье, гаражи сменились крытыми рынками и новыми пузатыми ангарами, возле которых в разлинованных асфальтовых клетках аккуратными игрушечными машинками стояли трейлера.

Поезд, поначалу тащившийся лениво, неохотно, теперь все набирал ход. Последний вагон болтался на рельсах, пытаясь высоко подпрыгнуть. Он был точно мамонт, возомнивший себя кузнечиком. Однако суровые материальные законы одергивали его и тянули вниз.