Маленький друг - Донна Тартт

Она крикнула детям, чтоб лимонад наливали себе сами (“Боюсь, Хили, у нас тут все по-простому, уж надеюсь, вы сумеете сами себя обслужить!”), и побежала к себе, чтобы наконец помыться.

У Тэт через всю веранду была протянута бельевая веревка, на которой висел плед в крупную черно-коричневую клетку. Возле пледа, как возле театрального занавеса, стоял ломберный столик, и квадратики стоявшей на нем шахматной доски казались зеркальным отражением клеток на пледе.

– Эй, знаешь, на что этот плед похож? – весело спросил Хили, постукивая ногой по перекладине между ножек стула. – “Из России с любовью”, там шахматный турнир был. Помнишь? И там в самой первой сцене такая огромная была шахматная доска.

– Если тронешь этого слона, – сказала Гарриет, – тебе придется им пойти.

– Я уже пошел. Вот этой пешкой, – Хили не интересовали ни шахматы, ни шашки, от этих игр у него только голова болела.

Он взял со стола стакан с лимонадом, сделал вид, будто обнаружил на донышке секретное послание от русских, и многозначительно вскинул бровь, но Гарриет на это даже внимания не обратила.

Гарриет без промедления выставила черного коня на самую середину доски.

– Мои поздравления, сэр, – пропел Хили, стукнув стаканом о стол, хотя шах ему не объявляли, да и игра была самая обычная. – Блестящий ход.

В фильме так кто-то говорил во время шахматного турнира, и Хили гордился, что запомнил эту фразу.

Они поиграли еще. Хили слоном взял одну из пешек Гарриет и с размаху шлепнул себя по лбу, когда Гарриет тотчас же передвинула коня и взяла его слона.

– Так нельзя ходить, – сказал он, хотя сам точно не знал, можно так пойти или нельзя, он вечно забывал, как правильно ходить конем, что было очень некстати, потому что это была любимая фигура Гарриет и конями она ходила чаще всего.

Угрюмо подперев рукой подбородок, Гарриет разглядывала доску.

– Мне кажется, он понял, кто я такая, – вдруг сказала она.

– Но ты ведь ему ничего не говорила, да? – с тревогой спросил Хили.

Он хоть и восхищался смелостью Гарриет, но все-таки считал, что не стоило ей в одиночку ездить в бильярдную.

– Он вышел на улицу и уставился на меня. Просто стоял там и не двигался.

Хили рассеянно передвинул пешку, просто чтобы чем-нибудь занять руки. Внезапно он понял, что устал, да и настроение у него испортилось. Лимонад он не любил – кока-кола лучше – и от шахмат был не в восторге. У него дома были шахматы, отец ему подарил очень красивый набор, но играл он в них только когда Гарриет к нему заходила, а так – чаще фигуры служили надгробиями для Солдата Джо.

Жалюзи были приспущены, шумел вентилятор, но все равно дышать было нечем, Тэт душила аллергия, голова была тяжелая. От аспирина во рту был горький привкус. Тэт отложила недочитанную “Марию, королеву Шотландии” на шенильное покрывало, на минутку прикрыла глаза.

С веранды – ни звука: дети играли очень тихо, но все равно, пока они в доме, и не отдохнешь толком. Как же она переживала за этих беспризорников с Джордж-стрит, и как же мало могла для них сделать, подумала Тэт, потянувшись за стоявшим на прикроватной тумбочке стаканом воды. И за Эллисон, которую в глубине души Тэт все-таки любила сильнее, чем Гарриет, она переживала больше всего. Эллисон была копией матери, копией Шарлотты, такая же нежная на свою же голову. Тэт знала по опыту: именно таких кротких, хрупких девочек вроде Эллисон и ее матери жизнь калечит, не щадит. Гарриет была очень похожа на бабку – вылитая Эдит, поэтому и Тэт с ней общего языка найти не могла: она как есть – глазастый тигренок, пока еще маленькая – прелесть что такое, но чем дальше растет, тем меньше там есть, чему умиляться. Гарриет, конечно, еще мала и сама не может о себе позаботиться, но скоро она вырастет и тогда – точно как и Эдит – справится со всем, что выпадет на ее долю, будь то голод, экономический кризис или вторжение русских.

Дверь в спальню скрипнула. Тэт вздрогнула, схватилась за сердце:

– Гарриет?

Царапка – ее старый черный кот – изящно вспрыгнул на кровать, уставился на нее, помахивая хвостом.

– Ты чего тут делаешь, Бомбо? – спросил он, точнее, Тэтти спросила за него звонким, капризным голоском, каким они с сестрами с детства привыкли вести разговоры со своими домашними животными.

– Царапка, ты меня до смерти напугал, – ответила она своим нормальным голосом, на октаву пониже.

– Я научился открывать дверь, Бомбо.

– Тсссс… – Тэт встала, закрыла дверь.

Потом улеглась обратно, кот уютно свернулся возле ее колен, и вскоре они с ним уже крепко спали.

Бабка Дэнни – Гам – морщилась, изо всех сил пытаясь обеими руками снять с плиты чугунную сковородку с кукурузными лепешками.

– Давай, Гам, давай я помогу, – сказал Фариш и вскочил так резко, что повалил алюминиевую табуретку.

Гам увернулась, шаркая, отползла от плиты, улыбнулась любимому внуку.

– Ох, Фариш, да я уж сама как-нибудь, – прокряхтела она.

Дэнни сидел за столом, разглядывал клетчатую виниловую скатерть и изо всех сил желал очутиться где-нибудь в другом месте. Кухонька в трейлере была такая тесная, что тут и развернуться было особо негде, она насквозь провоняла едой и от плиты быстро перегревалась, поэтому здесь и зимой-то было неприятно находиться. Буквально пару минут назад Дэнни провалился в сон наяву, и там, во сне, была девушка – не какая-то знакомая девушка, а вроде как девушка-дух. Ее темные волосы свивались в кольца, будто водоросли на мелководье: черные волосы, а может, и зеленые. Она подобралась к нему восхитительно близко, словно хотела поцеловать, но вместо этого подула ему прямо в рот удивительным свежим воздухом, воздухом, который был похож на выдох из рая. Воспоминание было до того приятным, что Дэнни аж поежился от удовольствия. Ему хотелось уединиться, посмаковать этот сон, потому что он уже стирался из памяти, а Дэнни страстно желал снова в него провалиться.

А вместо этого он сидел тут.

– Фариш, – говорила бабка, – уж так я не хотела, чтоб ты вставал. – Она сжала руки, проводила тревожным взглядом солонку и банку патоки, которые Фариш с размаху шлепнул на стол. – Да будет тебе, не утруждайся.

– Садись, Гам, – мрачно сказал Фариш.

Это повторялось всякий раз, как они садились за стол – у них с Гам это был своего рода ритуал.

Бормоча что-то себе под нос, Гам проковыляла к стулу, всем своим видом выказывая неодобрение, бросая на Фариша полные сожаления взгляды; сам же Фариш, который так накачался товаром, что тот у него из ушей лез, накрывал на стол, громыхая тарелками и звякая приборами, топая по кухне – от плиты к столу, от стола – к холодильнику на крыльце. Когда он сунул бабке наполненную до краев тарелку, та только слабо отмахнулась.

– Вы давайте, мальчики, сначала вы поешьте, – сказала она. – Юджин, возьми-ка.

Фариш грозно зыркнул в сторону Юджина, который тихонечко сидел за столом, сложив руки на коленях, и шмякнул тарелку на стол перед бабкой.

– Держи-ка… Юджин, – она трясущимися руками протягивала тарелку Юджину, а тот уворачивался, не желая ее брать.

– Гам, в тебе есть всего-то кружка крови! – взревел Фариш. – Ты так обратно в больницу загремишь!

Дэнни молчал – он отбросил волосы с лица, взял кусок лепешки. Есть ему не хотелось: слишком жарко, слишком сильно он кайфанул, да и воняло из лаборатории просто безбожно, а уж в сочетании-то с запахом лука и прогорклого жира – да при таком раскладе ему, похоже, есть никогда больше и не захочется.

– Да, – сказала Гам, печально улыбаясь скатерти, – уж как я люблю на всех вас готовить.

Дэнни готов был об заклад побиться, что его бабка больше рассказывала, как она любит для них готовить, чем на самом деле любила это делать. Гам была низенькая, тощая старуха, смуглая и морщинистая, будто кусок старой кожи, почти горбатая, потому что привыкла то и дело съеживаться от страха, и очень дряхлая – на вид ей было лет сто, хотя на деле – около шестидесяти. Отец ее был наполовину француз, наполовину каджун, а мать – чистокровная чикасо, сама Гам родилась в лачуге издольщика, где пол был земляным и не было никаких удобств (об этих лишениях она не уставала напоминать внукам), и тринадцати годов от роду уже была замужем за траппером на двадцать пять лет ее старше. Сложно представить, как она тогда выглядела – в дни ее тяжкой молодости у нее не было денег на всякие глупости вроде фотоаппаратов или фотокарточек – но отец Дэнни (который обожал Гам с каким-то даже романтическим, а не сыновним пылом) помнил ее краснощекой девчонкой с блестящими черными волосами. Она его родила, когда ей и пятнадцати не исполнилось, и он все повторял, что “она была красотка кунских кровей”. Кунами он звал каджунов, но маленькому Дэнни одно время смутно мерещилось, будто Гам – наполовину скунс, которого, впрочем, она – запавшими темными глазками, заостренным личиком, торчащими в разные стороны зубами и сухонькими смуглыми ручками – действительно напоминала.