Человек Чубайса - Геннадий Прашкевич

Вдруг до Нюрки дошло, что гость говорит об Андрее.

Видимо, какие-то громкие дела Андрея привлекли внимание рыжего гостя.

Ну да, рассеянно подумала Нюрка, у них ведь всегда так. Чем громче дела, тем меньше известность. Как говорит Андрей, это даже китаец поймет. Но что-то важное, поняла она, Андрей сделал. Вот обратил на себя внимание рыжего, уже не мало.

Она потихоньку отошла к окну.

Из окна был виден туманный силуэт храма Христа-спасителя.

Силуэт храма вполне вписывался в панораму города, но все равно выделялся. Так всегда бывает с тем, что уже или пережило свой век или только-только возникло. Например, так было с Эйфелевой башней в первые годы. Коренные парижане считали, что она чудовищно обезобразила Париж. Этого, наверное, нельзя сказать о храме, но…

Она покачала головой.

Искусство всегда – преступление.

Она была твердо уверена в этом тезисе.

Иначе и быть не может. Чтобы делать настоящее искусство, надо ничего не бояться, надо отбросить все условности. Какой ты художник, если на тебя не заведен ни один милицейский протокол? Надо писать зеленых баб, жирных птичек, голых коров, появляться на открытиях обнаженной, устраивать гастрономические инсталляции, на которых вице-премьеры считают честью подобрать с полу банан. А Андрей, что бы он там ни сделал, скотина, вдруг решила она. Как был бандосом, так и остался. Правда, губы у него другие… Совсем не такие, как у всех других… Он мог приволочь меня в какую-то ничтожную кафушку и я отдавалась ему… В темноте… Морозное окно снаружи слабо освещалось фонарем…

Петр Анатольевич начинает терять влияние, дошло до нее.

Кажется, Петр Анатольевич на излете, а вот бандос опять звенит, как туго натянутая тетива. Его место всегда лучшее. Так было с «Брассьюри», потом со «Стройинвестсервисом», потом с Фондом, и сейчас, похоже, его место лучшее. Раньше его похваливал какой-нибудь Филин или Труба, а теперь дело дошло до похвал рыжего. Когда я подъезжаю к подъезду, подумала Нюрка, то прежде всего проверять макияж в зеркале заднего вида, а вот Андрей открывает дверцу и выходит из машины. Я обязательно оглядываюсь перед тем, как сказать что-то о чужих работах, а он рубит прямо. Дескать, этот художник мне не нравится. У него баба на полотне сильно зеленая, он таких не любит.

Он таких не любит, сволочь какая!

Он все делает по-своему, покачала головой Нюрка.

Просто со временем выясняется, что его действия почему-то полностью (или во многом) совпадают с тем, как думали действовать Филин, или какой-нибудь Иваныч-старший, или Ясень со Щукиным, или даже Анатолий Борисович. Нюрка понимала, что смутное раздражение, так неожиданно нахлынувшее на нее, говорит, собственно, о ее чувствах, но никак не об Андрее. Впрочем, даже понимая это, она никак не могла обернуться и подойти к столу.

Но слова до нее долетали.

– …думаю, он справится, – говорил рыжий гость. – Но одного Семина нам, конечно, мало, нам нужны новые люди. Может, Семину поручить? Пусть ищет новых людей. Он знает деловой мир. Он знает, что там варится масса дерьма, это дерьмо сжигает нормальные ростки, они не успевают подняться. Пусть он спасает эти ростки. Он же сам поднялся из дерьма, значит, знает себе цену. Он знает, что может зарабатывать много и законно. Он не будет по утрам заводить «Жигули» с замерзшим аккумулятором, потому что понимает, что это неправильно. Он приобретет такую машину, на которую не надо будет терять время даже в самый сильный мороз, – он издалека улыбнулся повернувшейся Нюрке. Кажется, он, правда, говорил как бы на нее. – Именно такие люди, Петр Анатольевич, должны составить костяк нашей новой службы. Понимаете? Нам нужна специальная контрольная служба. – Голос рыжего стал твердым. – Нравится это кому-то или нет, но в нашем правительстве непременно должно быть такое место, вредное, антинародное, где всегда могут любому прямо сказать в глаза: на подготовку к зиме, милый человек, вам дадут столько-то, а на социальную сферу – столько-то, и больше – ни рубля, даже не надейтесь. Если такого центра всеобщей ненависти не будет, если мы его не создадим, то правительство начнут сильно любить все – и аграрии, и ТЭК, и социальная сфера, и банкиры, а в результате, Петр Анатольевич, сразу всем станет плохо. С большевистской прямотой вам говорю. Такая уж это противная штука, которую мы называем макроэкономикой. А вредного места, о котором я говорю, в нашем правительстве пока нет, и это, на мой взгляд, опасно. Только сформировав новую структуру, которая со временем охватит всю страну, можно будет реально влиять на текущие процессы. Взгляни хотя бы на финансово-экономический анализ состояния Волжского завода, предоставленный Семиным. Изящная работа, Этот Семин мне нужен, – засмеялся рыжий гость. – Пора ставить человека на нужное место. Пусть ездит по стране, пусть внимательно изучает людей, вглядывается во все щели, чем бы оттуда ни несло. Он ведь без семьи? Тем лучше. При отсутствии нормальной жизни ему и деньги не на что тратить, воровать не будет. Я это по себе знаю. Зарплата, которую я получал, будучи главой администрации, тоже для нормальной жизни не приспособлена. Хотя готов повторить, что при нашей занятости деньги, правда, как бы ни к чему. Пришел, переночевал, ушел. Ночью мы денег не расходуем… – засмеялся он. – Думаю, что то же и у Семина. Надо дать человеку развернуться, пусть готовит смену. И не надо бояться. Пусть даже про него начнут открыто говорить, как говорят про меня, что вот, дескать, все в нем плохо: и цвет волос, и фамилия, и мысли. Пусть говорят, – упрямо повторил рыжий и опять издали улыбнулся Нюрке. – Нам нужны сильные люди. Их, конечно, скоро начнут ненавидеть многие, но только благодаря им мы сможем шагнуть в нормальную, достойную человека жизнь.

– А разве мы этого не проходили? – усмехнулся Петр Анатольевич. – Товарищ Сталин мечтал в свое время об ордене меченосцев? А что получилось?

– У нас получится.

Нюрка все еще смотрела в окно.

«Камдесю… – как бы издали доносилось до нее. – Ну, что нам Камдесю? Заранее известно, что он скажет. Прекратите, скажет, печатать деньги для решения заведомо неверных задач, прекратите спасать безнадежные банки! Если откровенно, Петр Анатольевич, то в ближайшее время с курсом рубля ничего особенного не произойдет. Но в этом таится ловушка. Эмиссия-то продолжает раскручиваться и никто сегодня не знает реальных ее размеров. Ведь эмиссия это не просто итог работы Гознаковских фабрик, печатающих деньги. Центробанк принимает решение снизить ставки фонда обязательных резервов в коммерческих банках вдвое, это уже эмиссия. Продление срока возврата ломбардных кредитов, которые выдавались банкам весной и летом, тоже эмиссия. И выдача кредитов коммерческим банкам – эмиссия. Не уверен, что даже внутри Центробанка все это сведено в единый документ, ну, что-нибудь вроде специальной „Денежной программы“. А взять отсрочку выплаты долгов сельскому хозяйству на пять лет? Может, это и нужное решение, но каков его результат, вы вдумайтесь! Если вы взяли кредит и не отдали, а я взял и отдал, то всем сразу станет понятно, что я – дурак, а вы – умный. Вы же сами скажете мне после этого: я, мол, говорил вам, Анатолий Борисович! И мне станет обидно. Я после этого точно никому ничего отдавать не буду. Чтобы дураком не казаться, – он издали улыбнулся Нюрке, потому что, похоже, ни на минуту не забывал о ее присутствии. – А первым результатом такого решения станет немедленное падение текущих платежей… Ох, рванет, помяните мое слово, рванет, Петр Анатольевич, если мы не создадим специальную службу. Напрасно у нас радуются, что, дескать, нас годами обманывали проклятые чикагские монетаристы: вот, дескать, деньги мы во всю печатаем, а инфляции нет! Время придет, рванет, мало не покажется».

«Вы о кризисе?»

«Ну, что кризис? – рассмеялся рыжий гость. – Кризисов не надо бояться, в конце концов, они-то нас и образовывают по настоящему. После „черного вторника“ девяносто четвертого года в России впервые определилась возможность финансовой стабилизации. Если помните, мы тогда смогли провести запрет на кредитную эмиссию Центробанка, только это и позволило нам в следующем году остановить гиперинфляцию. „Черный вторник“ позволил понять, что Центробанк не может все время кредитовать правительство. Правда, об этом начинают подзабывать».

«А вы напоминайте, Анатолий Борисович».

«Я напоминаю, я постоянно напоминаю, но у меня тяжелая судьба, я ведь заперт в служебных кабинетах. Понимаете? – засмеялся он. – Я восемь лет сижу большим начальником, живого человека меньше министра в глаза не вижу. Ну, разве что забредет иногда какой-нибудь замминистра. Вот почему мне нужен ваш Семин. У него хорошие мозги. И базовые инстинкты правильные. Сужу по его работе в Волжске и в Красноярске. Он ощущает целостность хозяйства, отданного нам в руки, другими словами, он монетарист от природы. Мне такие нужны, я задыхаюсь без живых людей. Мне нужны живые люди. Я с Виктором Степановичем, например, долго работал, вот он типичный монетарист по жизни. У него здоровое крестьянское восприятие. Грубо говоря, настоящим монетаристом именно нормальный куркуль является. Расходы – по доходам, дефицит всегда нулевой. И я вам больше скажу, Петр Анатольевич. Чем дольше работает наше очередное правительство, тем более монетаристским по сути оно становится. Это абсолютно непоколебимая закономерность. Если ты не монетарист, то тебя очень скоро так шарахнет по башке, что мало не покажется».