Перенос - Елена Грушковская

Дым я увидела задолго до того, как стал виден сам дом, но у меня ёкнуло сердце: оно почувствовало, что горел именно наш дом, в котором родились и выросли наши с Эдиком дети. Возле дома уже стояли пожарные машины, в бушующее пламя били светлые струи воды из шлангов. Дорогу мне преградили двое пожарных:

— Нельзя, нельзя!

— Там ребёнок! — закричала я. — Вы спасли ребёнка?

Пожарные переглянулись. Один взгляд на них лица всё мне сказал. У меня опять что-то щёлкнуло в голове, и я, оттолкнув пожарных, бросилась в объятый огнём дом.

Весь первый этаж был адским пеклом. Оранжевый жар охватил меня со всех сторон, и я инстинктивно задержала дыхание. Леночка была на втором этаже, а лестница, которая вела туда, уже трещала, охваченная оранжевыми языками. Но она ещё не обрушилась, и я бросилась по ней на второй этаж. Ступеньки трещали и проваливались под моими ногами, снопы искр обжигали мне голени, но я взлетела на второй этаж по державшейся последние секунды лестнице. Грохот за моей спиной возвестил о том, что путь назад мне отрезан: лестница обрушилась сразу же после моего восхождения по ней.

Второй этаж горел слабее, но там было полно дыма. Из последних сил сдерживая вдох, я бросилась в комнату Леночки: оттуда слышался плач. Сердце радостно стучало: жива! Я распахнула дверь. Кроватка ещё не горела, но языки пламени уже плясали на коврике, подбираясь к ней. Я вынула кричащую девочку из кроватки и осмотрелась. Пусть к спасению был только через окно. Одной рукой прижимая к себе Лену, другой я схватила первое, что попалось под руку — кажется, это была лампа — и швырнула в окно. Выставив Лену в окно на вытянутых руках, я что было сил закричала пожарным, работавшим внизу:

— Эй! Ловите ребёнка!

Они услышали, и через несколько секунд под окном был растянут тент. Я отпустила истошно вопящую малышку, и она упала на растянутое полотнище. Один пожарный взял её, а другие махали мне:

— Прыгайте!

Но вместо того чтобы последовать за Леной, я решила попытаться найти Ларису. То, что её уже могли вытащить пожарные, мне почему-то тогда не пришло в голову. Когда я обернулась от окна, в лицо мне пыхнул целый сноп пламени, и я, отшатнувшись, зацепилась обо что-то ногой и упала.

Я пришла в себя уже в машине "скорой помощи". Всё лицо и руки горели. Поднеся руки к глазам, я увидела, что они покраснели и покрылись волдырями. Первое, что я спросила у сидевшего рядом врача, было:

— Что у меня с лицом?

Он ответил мне, что на лице у меня ожоги первой и второй степени, которые заживут полностью, не оставив после себя даже шрамов. Я спросила о Ларисе и Леночке, и врач ответил, что девочка не пострадала, а Лариса получила очень обширные и сильные ожоги.

— Но она жива?

— Да, — ответил врач. — Но состояние крайне тяжёлое.

В ожоговом центре мне густо покрыли лицо и руки каким-то прозрачным гелем с сильным охлаждающим эффектом, на лицо наложили белую маску из мягкого материала с прорезями для глаз, ноздрей и рта, крепящуюся заушными завязками, а на руки надели перчатки из такого же материала.

Дверь приоткрывается, и слышится голос Эльвиры Павловны:

— Проходите, дети. Если мы с вами правильно пришли, мама должна быть в этой палате.

Они входят и останавливаются на пороге, глядя на меня. Я говорю:

— Вы правильно пришли. Это я, не бойтесь.

Узнав мой голос, Маша подходит ко мне, глядя мне в глаза серьёзно и внимательно.

— У тебя сгорело лицо, мама? — спрашивает она.

— Нет, Машенька, оно не сгорело, — отвечаю я. — Его только чуть-чуть обожгло.

Она, обняв меня, говорит:

— Даже если у тебя будут шрамы, мамочка, я тебя не разлюблю.

Я не могу ни поцеловать её, ни как следует обнять: мешают маска и перчатки. Я кладу левую перчатку ей на голову и говорю:

— Доктор сказал, что шрамов не останется, моя родная. Я обожглась не сильно. Но всё равно спасибо тебе, принцесса.

Вечером я навещаю Ларису. Она лежит в стерильном боксе на особом столе с углублениями под форму тела, с разведёнными в стороны руками и ногами, вся в бинтах, как мумия. Леночка — в детском отделении. У неё ни одного ожога, только лёгкое отравление угарным газом, поэтому её собираются выписать завтра.

Ночь я провожу в больнице, а наутро узнаю, что Лариса умерла в четыре часа. У неё была четырёхнедельная беременность.

Мне снимают маску и перчатки. Волдыри на руках опали и превратились в тонкие корочки. Мне снова наносят на руки и лицо холодящий гель, но уже более тонким слоем, и надевают новую маску и перчатки. Врач объясняет, что этот гель ускоряет заживление ожогов, причем препятствует образованию рубцов и пигментации.

Я думаю о том, как сообщить Эдику о смерти его жены, а ко мне уже рвётся Платанас: он каким-то образом успел всё узнать и примчался сюда. Увидев меня в маске, он стоит и потрясённо смотрит на меня, прижав руки к сердцу.

— Боже мой, это же катастрофа, — бормочет он. — А пресса мне уже весь телефон оборвала! Все хотят знать, насколько сильно ты обгорела. Натэллочка, что сказал доктор? Нужна пластическая операция — сделаем, ты не волнуйся!

Я успокаиваю его: никаких операций не потребуется, всё обойдётся. Он охает, держась за сердце.

— Натэлла, ну зачем ты туда полезла? Кто тебя просил?

— Никто не просил, — отвечаю я. — Так было нужно.

— Что за ребёнка ты спасла?

— Это дочь Эдика от его второй жены.

Тут у Платанаса звонит телефон.

— Да… Да, Вадим, я добрался… Да, жива, слава Богу. Я сейчас у неё. Увидел… Не знаю, но говорит, что всё обойдётся. Да, она здесь, передаю. — Он протягивает мне телефон. — Это Вадим. Похоже, эти репортёры ему тоже звонили и напугали его.

Я беру телефон.

— Привет, Вадик.

Его голос дрожит:

— Господи, Ната…

Оказывается, он уже наслушался самых разнообразных версий: и о том, что я непоправимо обезображена ожогами, и что ослепла, и что даже погибла, героически спасая ребёнка. Они с Лизой провели ужасную ночь, теряясь в догадках, одна страшнее другой.

— Вадик, милый, успокойся, — говорю я ему. — Я жива, со мной всё в порядке. Всё хорошо, мой родной. Успокойся сам и успокой Лизу.

— Поговори с ней сама, Натэлла! Она не успокоится, пока не услышит твой голос… — Он обращается к Лизе: — Лизанька, это мама.

Я обрушиваю на всхлипывающую Лизу поток нежных слов — всех, какие только помню или могу придумать. Потом её опять сменяет Вадим.

— Натэлла, возвращайся домой. Мы примем тебя любую, только возвращайся.

— Вадик, всё не так страшно, как ты себе представляешь. Всё скоро заживёт, и даже рубцов не останется. Домой я обязательно вернусь… Очень скоро. Я по вас соскучилась.