День Гагарина - Сборник

Секретарь горкома сказал, что звонили из Москвы, есть распоряжение всем родным собраться в городке. Горком высылает за ним машину. Алексей Иванович мысленно прикинул обратный путь, представил, как солнце растопило ледок.

— Не пройдет машина, — ответил.

— Трактор отрядим. Ждите, — посоветовал секретарь.

— Ждать не могу. Пойду навстречу.

— Да подождите же… — настаивал секретарь. Но и Алексей Иванович упорствует:

— Товарищ секретарь, я наши дороги знаю. Трактор того… тоже не скоро подойдет.

Председатель колхоза выделил Алексею Ивановичу лошадь, сопровождающего, верхами они добрались до реки. Обратная дорога была неузнаваема — весна буйно растапливала лед.

Трактор уже ждал его за переправой, у Ашкова пересел в «газик». Домой он приехал изрядно измученный: шутка ли, в его шестьдесят проделать без отдыха такое путешествие.

В избе толпились знакомые и незнакомые люди. Корреспонденты обступили Алексея Ивановича:

— Расскажите, как рос Юра, каков он?

— Обыкновенный мальчишка, — ответил он на вопрос. — Обыкновенный хороший мальчишка. "Хороший сын, добрый отец.

Но журналистам этого было недостаточно, они все выспрашивали, выпытывали.

Поздним вечером секретарь горкома партии остановил всех спрашивающих, распорядился прекратить интервью, рассадил родных в машины и отправил в городок.

Послушала-послушала я Алексея Ивановича и укорила:

— Твой характер, Алеша, тебя наказал. Подумать даже не решаешься, что дети наши что-то особенное совершить могут. От Трубина мог повернуть назад. А ты… «Не мой сын, не мой сын. Совпадение!» Вот и месил попусту грязь.

Алеша посмотрел на меня. Глаза у него были усталые.

— Лучше, что ли, было бы, если бы не наш Юрка полетел, а я уже козырем ходил: я — Гагарин, я — Гагарин! Сама, Нюра, не такая, а меня укоряешь. Что по грязи шагал — трудность вовсе небольшая. Нам с тобой и не такое пришлось вынести. А начнем сейчас выставляться — с кого Юрке пример брать? Его и так со всех сторон расхваливают, голову закружить могут.

Что ж, Алексей Иванович был прав.

Следующий день прошел в хлопотах. Утром нам принесли пригласительные билеты на торжественный вечер в Кремле 14 апреля. Алексею Ивановичу вручили конверт с подписью: «Гагарину А. И. с супругой». Он на меня поглядел и головой покачал:

— Супруга! — Слово ему показалось торжественным. — Вы в чем же в Кремль идти собираетесь, супруга?

Я обомлела. Стала прикидывать, успею ли до Гжатска и обратно обернуться. Но распорядитель встречи понял, предупредил:

— Предусмотрели. Начальством выделены деньги на экипировку. Скажите размеры, перечислите, что нужно.

Мы запротестовали, но он очень твердо отрубил:

— День предстоит волнительный. Берегите силы. — И добавил очень мягко, улыбнувшись мило, по-сыновнему — Неужели, думаете, не хватит средств, чтобы вы достойно смогли сына встретить? Так, чтобы никто из посторонних страну нашу в жадности не упрекнул?

Согласиться было нелегко. Ни разу не пользовались мы тем, что нами не заработано. Но выхода не было: времени было в обрез.

Когда я оставалась одна, то брала в руки газету: «За осуществление первого в мире космического полета на корабле-спутнике «Восток» присвоить звание «летчик-космонавт СССР» гражданину Советского Союза летчику майору Гагарину Юрию Алексеевичу».

И тут же:

«За героический подвиг — первый полет в космос, прославивший нашу социалистическую Родину, за проявленные мужество, отвагу, бесстрашие и беззаветное служение советскому народу, делу коммунизма, делу прогресса всего человечества присвоить звание Героя Советского Союза с вручением ордена Ленина и медали «Золотая звезда» первому в мире летчику-космонавту майору Гагарину Юрию Алексеевичу и установить бронзовый бюст Героя в городе Москве».

Неужели это о нашем с Алешей сыне написаны эти высокие слова?! Неужели имя нашего сына известно всем советским людям?! Неужели это он Герой Советского Союза?!

Он — тот самый мальчик, который шевельнулся у меня под сердцем в начале тридцать четвертого, тот самый, который далеким мартовским днем впервые подал голос, тот, который спустя неделю лежал у меня на руках — крохотным теплым и беззащитным кулечком — всю долгую дорогу, пока вез нас Алеша из Гжатска в Клушино. Картины, впечатления, воспоминания сменяли друг друга. Да, тот! Но поверить было непросто.

На машинах приехали мы во Внуково, куда ожидался прилет самолета с Юрой. Сколько же было здесь людей! Лица у всех радостные, будто у каждого праздник. Почему «будто»? Разве каждый из нас не гордился успехами советского человека?! Нас переполняли волны счастья, когда вернулся из своего полета экипаж Валерия Чкалова, когда совершили подвиги Алексей Стаханов, Паша Ангелина, Иван Кривонос. В сердцах советских людей заложена особенность — гордиться делами соотечественников.

Нам помогли найти удобное место. Окружающие, едва узнав, что тут остановились родные Юрия Гагарина, старались устроить нас получше. Долгие минуты ожидания прервались гулом приближавшегося самолета. Сколько раз потом я видела по телевидению, в кинохронике моменты встречи, подробно запечатленные кинооператорами. Но в тот день, 14 апреля, все события были подернуты дымкой волнения. Кто-то меня спросил позже, видела ли я, что у Юры на ботинке развязался шнурок. Ничего я не видела. Смотрела только на лицо сына, не могла продохнуть от волнения.

Прошел он по красной ковровой дорожке, отдал рапорт руководителям партии и правительства, шагнул в нашу сторону, обнял Валю. Мне жаждалось одного: прижать его к груди материнскими руками, сердцем ощутить — вот он, живой и невредимый, родной мой мальчик! Сын обнял меня, ласково прошептал:

— Мама, не плачь, все позади. Мама, я тут…

Мы поехали на Красную площадь. Юра стоял в открытой машине, люди кричали, поздравляли его, а он улыбался в ответ. Не знаю, как я пережила эти моменты гордости и счастья!

Потом шла демонстрация москвичей по Красной площади, они приветствовали Юру, стоявшего на самой главной трибуне нашей страны, он отвечал на приветствия. Я любовалась сыном, видела, что улыбка его добрая, открытая, взгляд прямой, честный. Я гордилась материнской гордостью. Радость было скрыть невозможно.

Долго шли колонны — вроде бы вся Москва хотела пройти через Красную площадь.

После демонстрации нас проводили в Кремль. Один из руководителей Коммунистической партии предложил:

— Давайте-ка пообедаем в тишине! Люди вы застенчивые, робкие, на приеме, пожалуй, голодными можете остаться…

В уютной комнате был накрыт стол, подали вкусный русский обед. Мы стали расспрашивать Юру, но он сказал, что прежде должны ответить на его вопросы: «Как себя чувствуют девочки? Есть ли у Вали молоко? Почему не видно племянников Тамары и Юры, Валентиновых дочек?»

Расспросил и о сестрах моих, своих двоюродных сестрах, Володе. Мария в те дни лежала в больнице с сердечным заболеванием. Юра сказал, что съездит проведать.

Девочки его чувствовали себя нормально, их опекали в эти дни медицинские работники. Семью разместили в Доме приемов — там девочки ждали свидания с папой.

— Как же я соскучился! — сказал Юра.

Валя, отвечали дальше, справляется со своими материнскими заботами, племянники по общему решению оставлены в Гжатске.

Впечатления Юры от первого космического полета сейчас хорошо известны по прессе. Но 14 апреля рассказы его были внове, говорил он о еще неизвестном. Слушали его, боясь пропустить самую малость из сказанного.

Валя сидела рядышком. Я заметила, как время от времени она дотрагивалась до Юриной руки, будто проверяя, тут ли он, живой ли. Я ее понимала. Юра рассказывал всем, но иногда у него прорывалось: «Помнишь, Валя?»

Он всегда хорошо рассказывал — просто, доходчиво, слова находил очень точные. Так и тогда. Я сама словно его глазами увидела бархатную, глубокую черноту неба без Солнца, колючее и незнакомое сияние звезд. Землю нашу со стороны круглым шариком, выплывающее Солнце, яркое и могучее. Он рассказал о невесомости, о состоянии, которое до тех пор никто из живущих на земле людей не ощущал.

— Чувствовал себя превосходно, — говорил Юра. — Просто все стало легче делать. Ноги, руки ничего не весят, предметы плавают по кабине. Да и сам я не сидел в кресле, а вдруг плавно вроде бы выплыл из него и завис на ремнях. По отработанной на земле программе я стал есть,' пить — никаких неприятных ощущений или последствий. Стал писать — почерк ничуть не изменился, хотя карандаш как-то необычно легко шел по бумаге, да и рука была не своя — веса ее не ощущал, но управлялась легко. Состояние непривычное, а предметы будто живые, как в детском стихотворении о Мойдодыре, — вдруг убегают от тебя. Приходится сосредоточивать внимание на том, что на земле привычно. Надо не забывать крепко держать блокнот, ручку, тубы с завтраком. Отпустишь — они станут плавать по кабине.