Срочный фрахт - Борис Лавренёв

— Девочка!

Руки, заправлявшие волосы, вздрогнули и опустились. Девочка стремительно повернула голову. Белявский увидел расширенные, устремленные на него глаза. И, желая успокоить девочку, сказал:.

— Не бойтесь! Я вам ничего плохого не сделаю.

Милое лицо залилось краской, в которой утонули веснушки, и девочка, передернув плечиками, ответила с вызовом:

— А я и не боюсь! Это вы, наверно, боитесь, раз сидите в кустах.

Несмотря на то, что ему было не до смеха, лейтенант невольно улыбнулся и сердитому тону девочки, и всей этой независимо выпрямленной фигурке.

Девочка смотрела на него выжидательно и недоверчиво.

— Что вы тут бродите в кустах и пугаете людей? Кто вы такой?

Вопрос прозвучал требовательно и настойчиво. Белявский опять усмехнулся.

— Я вам могу объяснить, — сказал с той же, показавшейся ему самому заискивающей, лаской в голосе. — Но только, если вы желаете узнать, подойдите ко мне. У меня есть серьезные причины не выходить на открытое место.

Девочка постояла мгновение в нерешительности. Потом тряхнула головой и быстрыми шажками почти подбежала к кустам. Увидев странный наряд Белявского — трусы, наган на ремешке, перевязанную руку, она еще шире раскрыла глаза. Теперь лейтенант увидел, что глаза у нее ясные, глубокие, немного зеленоватые. Секунду она молча разглядывала Белявского, потом вдруг, вскинув руки и хлопнув ладошками, сказала с восторженным изумлением:

— Одиссей!

— Что? — удивился Белявский. — Какой Одиссей?

Девочка ткнула указательным пальцем в грудь лейтенанта.

— Вы!.. Одиссей!.. Вы понимаете?

— Ничего не понимаю.

— Вы не читали про Одиссея? Не знаете? Вот чудак! — девочка неодобрительно покачала головой. — Вы обязательно прочтите. Так интересно…

Но, видимо поняв, что этому раздетому человеку, на руке которого сквозь тряпичную повязку проступало ржавое кровяное пятно, сейчас не до разговоров об отвлеченных предметах, она опять густо покраснела, насупилась и, быстро оглянувшись, спросила шепотом:

— Вы наш?.. Красноармеец? Вы из сражения? Вас ранили? Сильно? Вам очень больно? За вамп гонятся?

Она выпалила с необыкновенной быстротой эти вопросы и напряженно смотрела в глаза лейтенанту. И, подчиняясь ее требовательному топу, Белявский так же быстро и коротко и тоже шепотом рассказал девочке все.

Она задумалась.

— Слушайте! Вы сможете просидеть тут до ночи? — сказала девочка.

— Конечно. Куда же мне деваться? — ответил Белявский.

— Тогда сидите… и не бойтесь, — добавила она после паузы. — Тут в кустах попадаются змеи, но только они не опасны. Обыкновенные ужи!

— Ну, змей-то я не испугаюсь, — ответил Белявский.

— Врете! Змей все боятся… даже мой папа, а он был полковник… Только никуда не уходите. Когда станет темно, я прибегу за вами и поведу…

— Куда? — насторожившись, спросил Белявский.

Очевидно, девочка подметила в его лице колебание и недоверие.

— Не надо быть очень любопытным, — опять сердито сказала она. — А если вы мне не верите, так выкручивайтесь сами.

— Нет, нет! Я вам вполне верю, — поспешил успокоить ее лейтенант. — Только как вы найдете меня ночью?

Девочка фыркнула, как рассерженный еж:

— Вот еще! Это вы тут запутаетесь, а я вас с завязанными глазами найду. До свидания!

Она помчалась к воде, подобрала брошенный сачок и побежала по берегу. На бегу оглянулась, махнула рукой и вскоре скрылась за грудой больших серых камней.

Пятые сутки лейтенант сидел на крошечном чердаке, под черепичной крышей, куда в полночь привела его встретившаяся на берегу девочка.

Каждый день, когда наступали сумерки, она забиралась на чердак по шаткой лесенке, которую втягивала за собой, чтобы никто не заметил ее снаружи, и закрывала дверцу изнутри на задвижку. Ощупью в темноте она развязывала узелок и давала Белявскому кусок хлеба, несколько огурцов, иногда маленький кусочек мяса, бумажный фунтик с душистыми сладкими абрикосами. И, сидя рядом с лейтенантом на пыльном полу чердака, разговаривала с ним быстрым, сторожким шепотом.

Уже на третий день Белявский знал все о своей нечаянной подруге.

Ее звали Ирочкой. Она была дочерью полковника-пограничника и до войны жила с отцом в Симферополе. Мать она потеряла в раннем детстве. Три месяца назад ей исполнилось шестнадцать лет. После первой бомбежки Симферополя отец, уходивший со своей частью в бой, отправил ее к тете, работающей лаборанткой в шампанском совхозе «Новый свет». В ноябре тетка получила извещение, что отец Ирочки погиб в боях у Перекопа. Когда Ирочка рассказывала Белявскому о смерти отца, голос у нее дрожал и глаза даже в чердачной тьме светились.

— Если бы вы только знали, как я их ненавижу, проклятых фашистов, за папку, за все… Я бы сама их душила… вот так, — она находила руку лейтенанта и больно стискивала ее своими тонкими пальцами.

Когда немцы захватили «Новый свет», тетка Ирочки перестала быть лаборанткой. Гитлеровцам не требовалось русских лаборанток, и тетку заставили работать уборщицей в коровнике. Тетку и Ирочку выселили из большого двухэтажного дома в совхозе и разрешили жить в разваливающейся халупе, где раньше ночевали дежурные сторожа виноградника. Жить было тяжело, но все-таки они жили и верили, что оккупанты не могут навсегда остаться в родном, прекрасном русском Крыму, на советской земле.

Сначала тетка очень боялась, как бы фашисты не узнали, что Ирочка дочь полковника-коммуниста. Но никто из работников совхоза, не успевших уйти на Большую землю и знавших об этом, не обмолвился, и немецкие офицеры и солдаты с деревянным равнодушием смотрели на худенькую русскую девочку в полинялом голубом ситчике, проходившую по территории совхоза с робко потупленными глазами. Их обманывала эта запуганная внешность. Но девочка, выросшая в среде пограничников, умевшая скакать на неоседланной лошади и стрелять из пистолета, скрывала под маской постоянного испуга неробкое сердце, кипевшее ненавистью к убийцам отца, палачам советского народа.

Вскоре после первого штурма гитлеровцами Севастополя, однажды ночью в дряхлой халупе появился бывший директор совхоза, который стал начальником партизанской части. Он просидел до рассвета и ушел, оставив уже не угнетенных и оскорбленных вражеским нашествием женщину и девочку, а партизанских разведчиц, которые регулярно, через появлявшихся по ночам связных, сообщали обо всем, что интересовало партизан.

И для этой смертельной работы Ирочка с ее наивным лицом и вздернутым носиком оказалась незаменимой. Немцы даже не могли подумать, что этот угловатый подросток, по нескольку раз в день пробирающийся по совхозу из халупы у берега к коровнику и обратно и низко кланяющийся офицерам и солдатам, может представлять для них какую-нибудь опасность.

Когда ночью, ничего не сказав предварительно тетке, Ирочка привела домой полуголого лейтенанта, тетка сперва возмутилась ее неосторожностью. Но, присмотревшись к Белявскому и допросив его с пристрастием следователя, успокоилась и приняла самое деятельное участие в устройстве лейтенанта.

Хатенка была надежным местом и не вызывала подозрения. За несколько месяцев немцы привыкли и к тетке, и к девочке. Днем они все время находились на виду, и в их поведении не замечали ничего подозрительного, а в избушке не было никакого имущества, которое могло бы привлечь внимание охотников за «сувенирами». Ночью же, когда в халупе появлялись люди с гор, — немцев поблизости не было. Они чрезвычайно не любили ночной темноты и сидели в совхозных домах за каменными стенами. А парные патрули ходили по кромке воды, не рискуя подыматься выше, в чащобу кустарников и виноградных лоз.

Обо всем этом Ирочка рассказала Белявскому во вторую ночь его чердачного сидения. На взволнованную просьбу лейтенанта помочь ему пробраться к партизанам Ирочка с серьезностью взрослой ответила, что сначала она сообщит о нем связному, который должен прийти на днях, а потом видно будет.

— Надо же все-таки вас проверить как следует, — сказала она таким тоном испытанного разведчика, что Белявский даже не рискнул засмеяться, чтобы не обидеть девочку.

На третью ночь Ирочка вместе с едой сунула в руки лейтенанту какой-то плотный квадратный предмет, обернутый в бумагу, и на вопрос Белявского — что это, сказала серьезно и важно:

— Вам, наверно, днем скучно сидеть без дела. Прочтите. Это моя любимая книжка. Я только ее и привезла из Симферополя, когда папка доставил меня к тете.

Утром, когда сквозь черепицы на чердак просочился скудный дневной свет, лейтенант вспомнил о книжке. Она была аккуратно обернута в плотную синюю бумагу. Белявский раскрыл ее. Книга оказалась «Одиссеей». С первых же страниц давно не читанной книги мерный, как набегающая на берег волна, медленный ритм гекзаметра увлек его. И лейтенант поплыл за хитроумным царем Итаки в его сказочные странствия, испытывая необычайные приключения. Мужество, находчивость, мудрость мореплавателя-скитальца снова зачаровали Белявского, как в далекой юности, и он не отрывался от поэмы до темноты, переворачиваясь с боку на бок на плотно убитом глиняном полу чердака. И когда ночью появилась Ирочка с едой, он сказал ей: