Срочный фрахт - Борис Лавренёв

Рощин замолчал.

— Спасибо, друже, — тихо сказал Загорулько и поднялся. — Очень хорошая история. Аж за самое сердце берет… Так и будет! Весь народ никогда не забудет севастопольцев. А Корнилова на кургане мы уже скоро увидим… Пошли в кубрик.

Встал и Рощин. Две тени растаяли в темноте.

Штурман постоял у обвеса, боясь пошевельнуться, словно ожидая продолжения услышанной сказки. Потом вынул портсигар, достал папиросу и, закуривая, с удивлением обнаружил, что огонек спички пляшет в его пальцах и что эта дрожь пальцев вызвана, несомненно, большим и теплым волнением. Волнение это было рождено сказкой Рощина. В ней была поэтическая, мудрая прелесть, и она звучала как высокий символ народного уважения к героям и мученикам двух легендарных оборон легендарного города, как выражение глубокой веры народа в то, что город этот будет вновь возвращен родной стране.

Штурман докурил папиросу, вернулся в рубку и, присев к столику, не отрываясь, записал сказку на обороте испорченной карты.

1944 г.

Письмо

Собрав подписанные бумаги в папку, начальник штаба бесшумно вышел. Самсонов остался один в неуютном, большом, холодно-белом кабинете. Принесенный вестовым чай успел остыть за время разговора с начальником штаба, но контр-адмиралу не хотелось звонить и требовать новый. Он встал, взялся за витую ручку подстаканника, морщась, отпил полстакана и отошел к окну.

Странное чувство вялости и беспричинного беспокойства, которое он ощущал со вчерашнего вечера, не проходило. И он чувствовал, что не может и не хочет с ним бороться. Это почти пугало Самсонова. Он был здоровым человеком, не любил таких минут расслабленности и умел с ними быстро справляться.

Идя к окну, он мельком взглянул в узкое стенное зеркало, поставленное между окнами. В зеленоватом стеклянном льду прошла высокая фигура в синем кителе, и Самсонов отчетливо увидел на гладко зачесанных волосах сильный серебряный отблеск. Он невольно провел рукой по волосам.

«Неужели старость?» — спросил он сам себя и усмехнулся. — Как будто рано! В сорок пять лет зачисляться в старики? Ерунда!»

Он отмахнулся от ненужной и нелепой мысли, как от мухи, и распахнул раму окна.

Утренний туман над бухтой еще не разошелся. Сквозь его влажное марево пробивался солнечный свет, придавая напитанному водяными парами воздуху нестерпимую яркую белизну. В напряженном рассеянном свете все вокруг выглядело необычно и как будто празднично. Даже обгорелые трупы домов на той стороне южной бухты, окутанные мерцающей вуалью тумана, казались фантастической декорацией.

Северный берег висел над водой длинным розовым облачком. На нем вдалеке чуть виднелось зеленое пятнышко сада Новой Голландии. И на почти бесцветной глади рейда угловатой горой вставала серая тень линкора.

Блеск, свет, переливы тумана, бледные контуры разрушенных зданий были так чудесны, что Самсонову на миг почудилось, будто видимый за окном блистающий мир — светлое видение будущего, прообраз того Севастополя, который должен встать из пепла и крови на этих древних известняках.

Сзади запищал зуммер. Контр-адмирал вернулся к столу и поднял трубку. Далекий голос говорил торопливо:

— Товарищ контр-адмирал! Докладывает старший инженер-лейтенант Голосков со строительства батареи номер семнадцать…

— Ну! — резко сказал Самсонов, сразу настраиваясь враждебно, ожидая обычного бестолкового разговора с жалобами на какой-нибудь недоданный ящик гвоздей. — Почему вы, товарищ старший лейтенант, обращаетесь непосредственно ко мне, а не по команде?

Но хмурая гримаса сошла с лица Самсонова после первых же слов ответа. Разговор был неожиданный и необыкновенный. Старший лейтенант, от спешки сбиваясь в мыслях, докладывал, что при обследовании заброшенных пещер, под разбитой для батареи площадкой, в одной из них обнаружен труп моряка и найдено письмо на имя контр-адмирала.

— Как? — переспросил Самсонов. — Говорите точней и не спешите. Не понимаю… На мое имя, говорите?

— Так точно, товарищ контр-адмирал… Письмо, собственно, адресовано капитану второго ранга Самсонову, но поскольку предположительно оно написано в сорок втором году, когда вы были в означенном звании, то есть основания заключить, что оно адресовано вам.

— Друг мой, каким суконным языком вы разговариваете, — досадливо усмехнулся Самсонов, — «собственно… предположительно… основания заключить». Приучайтесь говорить кратко и просто, по-русски… Ну, адресовано мне… а что в письме?

— Мы, товарищ контр-адмирал, не читали. Прикажете доставить вам?

Самсонов ответил не сразу. Он стоял, держа трубку у уха, и думал. Наконец сказал:

— Оставьте все, как есть, до моего приезда. Через четверть часа буду у вас.

Когда автомобиль спускался в Килен-балку, летний день уже овладел землей. Туманная дымка растаяла, и исчез волшебный светящийся мир. Краски стали обыкновенными, жесткими. Море в бухте потеряло фосфорическую мягкость окраски и горело ядовитой зеленью. Дорога петлями бежала по склону. Внизу, в долине Черной речки, между рыжими метелками камышей, оловянно блестели полоски воды — прошедший накануне июльский ливень залил все ямы русла. Справа над дорогой нависали бледно-желтые, как будто напудренные, глыбы инкерманских скал. Зажужжав на подъеме, машина выскочила на плоскогорье, заваленное бревнами, камнем, бочками цемента, ящиками.

Самсонов открыл дверцу. Навстречу бежал офицер. Выслушав рапорт, Самсонов коротко спросил:

— Где?

Офицер повел его к срезу обрыва. Нужно было спуститься по грубым, высоким, в полроста, вытертым веками, людьми и ветрами ступеням, выбитым в скале прошедшими здесь народами. Сползая по этим каменным уступам, Самсонов ощутил новый приступ вялости и непонятной тревоги. Ступени выводили на квадратную площадку над обрывом. В нависшей стене темнел вход пещеры. Самсонов вошел в теплый коричневый полумрак. Стены и потолок были выкопчены кострами в незапамятные времена, пол покрыт мягкой пылью. Ноги тонули в ней. При каждом шаге слышался легкий хруст раздавливаемых мелких ракушек. В глубине контр-адмирал увидел краснофлотцев в брезентовых рабочих платьях. Они молча расступились, пропуская контр-адмирала. Но никто даже не взглянул на него. Люди продолжали угрюмо смотреть в угол, где на стене, чуть выше человеческого роста, чернели выведенные огнем свечи или факела неразборчивые греческие буквы. Под этой надписью лежал крупный камень грубой кубической формы.

Подойдя вплотную, контр-адмирал разглядел то, что на расстоянии показалось ему кучей серых лоскутьев. Он увидел неясные очертания человеческого тела, прислоненного спиной к камню. Ноги были вытянуты и широко разведены. Наклонясь, Самсонов заметил ржавые шляпки гвоздей на толстых подошвах, плоско лежащие сплюснутые брюки, форменку. Все было покрыто серым налетом плесени и пыли. Закинутая подбородком кверху голова склонилась к плечу. Пустые глазницы на неразличимом лице и прилипший ко лбу крутой завиток волос тоже неразличимого цвета. У левой ноги рыже-красный от ржавчины немецкий автомат. На камне, к которому прислонился мертвец, лежала смятая фуражка, тоже серая и тусклая. И только эмалевая красная звездочка на ней сохранила живой блеск, похожий на каплю непросохшей крови.

Самсонов сосредоточенно смотрел на тело, на неузнаваемую голову, на фуражку, слыша за собой тяжелое дыхание краснофлотцев, как будто прошедших только что трудный подъем.

— Письмо… где? — с расстановкой спросил он наконец, оборачиваясь. Он чувствовал, что ему трудно говорить.

Старший лейтенант поднял с камня фуражку. Под ней лежал плоский четырехугольный предмет, похожий на портсигар. Офицер подал его Самсонову. Контрадмирал увидел карманную записную книжку в клеенчатом переплете, сморщенном сыростью.

— Вы не пытались выяснить личность? — спросил Самсонов, ощупывая книжку. — Может быть, на нем есть документы?

— В книжке, товарищ контр-адмирал, обозначена фамилия и той же фамилией подписано письмо. Старшина первой статьи Чернухин.

— Что? Как вы сказали? — Самсонов отступил и, не веря себе, думая, что ослышался, смотрел на офицера.

— Чернухин, товарищ контр-адмирал.

Самсонов стиснул в пальцах книжку и резко повернулся опять к телу краснофлотца. В это короткое мгновение он пережил совсем особенное ощущение. Точно большая суровая рука стиснула его сердце и мгновенно выжала из него всю вялость, тревогу и расслабленность, которые скопились в нем со вчерашнего дня. И он сразу почувствовал себя собранным, прежним, в любую секунду готовым к действию, уверенным. Теперь он смотрел на мертвого не рассеянно, а цепко и зорко, видя каждую мелочь с пронзительной ясностью, видя одновременно и настоящее и прошлое.