Чарусские лесорубы - Виктор Савин

— Но ведь Ошурков, несмотря на пьянство, неплохо справлялся с работой?

— Ошурков втирал очки, а мы его не контролировали. У нас в Моховом не было зоркого партийного глаза… Там мы порекомендуем вас в парторги. Учтите, какую ответственность думаем возложить на вас. Там место глухое, люди тяжелые. Вы ведь бывали там?

— Бывала, — чуть слышно сказала Нина Андреевна, кусая губы.

— Надеемся, вы сможете навести на Моховом порядок. Хорошо подумайте с Николаем Георгиевичем об этом предложении и завтра утром скажете. Нам дорого время. Нужны срочные меры.

— Что же случилось с Ошурковым?

— Оказался жуликом. И, к сожалению, разоблачили не мы, а колхозники. Он брал с некоторых взятки, давал справки, что люди выполнили свои объемные задания и отпускал домой. Выписывал фиктивные наряды на заготовленную древесину, которая фактически стоит на корню. Надо же было ему на что-то пьянствовать. А мы верили его очковтирательским сводкам.

— И много он приписал?

— Обмер древесины в делянках и на берегах реки, куда лес подвозится для предстоящего сплава, еще не закончен. Работает комиссия… Но уже сейчас видны большие злоупотребления, приписки. Я там пробыл двое суток, разбирался в запутанных делах, две ночи не спал, но так до конца и не разобрался. Завтра вы мне дадите свой ответ, и я снова поеду туда.

— Хорошо, Яков Тимофеевич, ответ завтра будет, — сказала Нина Андреевна.

— Надеюсь, положительный? — улыбнулся Черемных.

— Да, вероятно, так, Яков Тимофеевич… Сама я уже решила, не знаю только, как отнесется к этому Николай Георгиевич.

Багрянцева, выйдя из конторы, сделала несколько шагов и чуть не упала. Прислонилась к загородке заснеженного садика, а в глазах — цветные круги, в ушах — звон. Представилась маленькая избушка с одним оконцем, с тесным проходом между русской печью и широкой деревянной кроватью… А у стола — девочка с котенком, в углу — старинные иконы, на которых изображены сухие, как мумии, святые. И снова, как тогда, Нине Андреевне стало душно. Похолодевшими пальцами она расстегнула мягкий песцовый воротник, обнажила шею.

— Ох!

— Нина Андреевна, что с вами? — в тревоге спросил вышедший вслед за нею Черемных.

— Ничего, пройдет, — с усилием проговорила Багрянцева. — У меня, видимо, малокровие. Голова закружилась.

Вскоре после этого, в воскресный день, Моховое встречало нового начальника участка. К опустевшей квартире Ошуркова, вновь побеленной, вымытой, натопленной, подъехали две кошевы.

Яков Тимофеевич и Багрянцев не успели еще выпутаться из тулупов, как вторую кошеву, в которой ехала Нина Андреевна с детьми, обступили женщины, откинули тяжелый меховой полог и начали высаживать Соню и Риту, похожих в своих заячьих дошках на белых медвежат. Однако больше всего моховских женщин интересовала сама Багрянцева, жена начальника. Какая она из себя? Видная или так себе? Почему это ее муж, Николай Георгиевич, путался тут с кержачкой Манефой? Они косили глаза на одиноко стоящую в сторонке небольшую, худенькую, черноглазую солдатскую вдову, которая, не замечая, до дыр растеребила свои шерстяные варежки и во все глаза глядела то на Багрянцева, то на его жену. А когда Нина Андреевна скинула с себя тулуп и встала, будто оратор на трибуне, красивая, гордая — среди моховичек, словно ветер по осиннику, прошел гул:

— Ого, какая она!

— Ровно цветок луковки саранки!

— А он, мужик-то ее, позарился на какую сушенку!

— Верно, что променял было лебедя на галку.

Женщины подхватили девочек, чемоданы и повели Багрянцеву в дом, под крышу, признали своей, новой жительницей Мохового.

А после, когда разошлись с улицы все любопытные, а Черемных и Николай Георгиевич занялись делами в конторе, в новой квартире Багрянцевых плотной стеной у порога столпились моховские женщины. Они знакомились с Ниной Андреевной, с ее девочками, рассказывали о себе и своих детях.

Вечером, застенчивая и робкая, с кринкой парного молока, переступила порог жилища нового начальника Манефа. Пришла, перекрестилась, глядя в пустой угол, и сказала нараспев:

— Вот я вам принесла молочка. Попробуйте. Если поглянется, стану приносить утром и вечером. Молочко сладкое.

Нина Андреевна с благодарностью приняла кринку, перелила молоко в свою посуду и запустила руку, в сумочку с деньгами.

— Ой, нет! Мне денег не надо, — сказала Манефа, разглядывая Багрянцеву. — Это я вам принесла на пробу. Если что, так потом уже расчет будет. Кушайте на здоровьице.

Воспользовавшись приглашением, Манефа присела на табуретку, прикрыла на коленях кринку концом фартука и повела речь о девочках. Вот, дескать, у них две доченьки, ее-то постарше, так пусть сдружатся, играют вместе. Ее-то и присмотрит когда за маленькими… Потом сказала, что, если захочется капустки квашеной, огурчиков соленых или грибков, то и это у нее есть.

Нина Андреевна была рада душевному приему моховских женщин. С Манефой, еще не зная, кто она такая, Багрянцева согласилась на дружбу девочек, и о молоке, и об овощах договорилась.

А через день-два к Багрянцевой стали приходить соседки. Они без обиняков заявляли:

— И на порог не пускайте вы эту Манефу! Ишь какая, на чужих мужиков весится! Она и в молоко наколдует, чтобы присушить к себе человека.

Вначале Нину Андреевну возмутило вероломство Манефы. Как она посмела войти в их квартиру, глядеть в глаза, предлагать свои услуги, искать дружбы?

Но вскоре Нина Андреевна успокоилась. Пусть приходит Манефа, пусть носит молоко, пусть дети дружат. Пусть Манефа будет на глазах у Николая Георгиевича. Это для него явится испытанием верности семье, своему слову.

Из лесосек, погрузившихся в тишину, Николай Георгиевич возвращался последним. Кое-где по сторонам в сумерках догорали костры, разбрызгивая искры. Шел не спеша. На душе было спокойно. После переезда в Моховое в их семье воцарился мир, порядок. Все старое, неприятное казалось забытым. Николай Георгиевич чувствовал себя бодро, уверенно. Днем находился в делянках с лесорубами, потом в конторе итожил работу своего участка.

Вечерами Саранкина вместе с рабочими частенько заходила в контору. Часами стояла у замусоленного барьера и поглядывала искрометными глазами на Багрянцева. Он, погрузившись в свои дела, что-то писал, подсчитывал на счетах, ворошил бумаги в папках. Рабочие, получив нужные справки, уходили, а Манефа, оставшись у барьера одна, старалась чем-нибудь напомнить Багрянцеву о своем присутствии: то сдержанным покашливанием, то похлопыванием ладонью по перилам низкой перегородки. Николай Георгиевич, казалось, совершенно не замечал ее. А когда ему нужно было уходить домой, сухо спрашивал:

— Ну что вам, Саранкина?

— Ничего, так, — говорила она с обидой в голосе и медленно, нехотя, уходила в свою избушку.

Перед самым поселком, когда за деревьями показались беспрерывно мигающие электрические огни от маломощного движка, дорогу Багрянцеву преградила худенькая женщина. Она вышла из елового мыска и вскинула вверх руку.

— Коля.

Он остановился.

— Послушай, Коля! Я никак не могу без тебя. Хоть убей. Что хочешь со мной делай.

Багрянцев взял ее за плечи, хотел отстранить, но сделать этого не смог. Она вся дрожала, жарко дышала, в глазах сверкали лихорадочные огоньки.

— Что с тобой, Манефа?

— Ненаглядный, Коленька! Истосковалась я по тебе. Ночей не сплю. Все ты у меня в глазах. Никак не выкину тебя из сердца. А сегодня я решилась. Сегодня у меня такой день. Я именинница. А на душе — муть. Молодые годы уходят. И зачем я живу на свете? Одна, без любви, без ласки… Лучше бы не знать тебя, не видеть. А узнала, пожалела тебя, думала счастье с тобой добуду, а нашла беду. Ты теперь с женой, с хорошей, с красивой, сердце у тебя на месте. А я, солдатская вдова, никому не нужна. Чем я прогневала бога? За что-он меня наказал? Да есть ли он на самом деле?

В душе Николая Георгиевича шевельнулась жалость к этой несчастной женщине.

— Что ты от меня хочешь, Маня? — спросил он робко, нерешительно, погладив Саранкину по спине.

— Зайди ко мне, Коля. Поздравь с днем ангела. Я так готовилась к этому своему празднику. Думала, может, зайдешь, не откажешь. Я же тебе не совсем чужая. Хоть погляжу на тебя, полюбуюсь. Для тебя я коньячку припасла. Четыре звездочки. Ты его уважаешь.

Она взяла Багрянцева за руку.

Он колебался: пойти или не пойти? Дорогу к Саранкиной он уже забыл. И зачем ему эта женщина, случайно встретившаяся здесь, в Моховом? Однако Манефа страдает, зовет. Она немало сделала для него добра, когда он тут был одинок. Что случится, если он на минутку заглянет к ней, так, попросту, посидит, выпьет за ее здоровье, пожелает ей в будущем счастья. А к нему, к счастью, стремится каждый. Без мечты, без счастья что за жизнь? И, наконец, жена его не отказалась пойти на вечер к Зырянову, когда тот пригласил ее?