Чарусские лесорубы - Виктор Савин

— Не можу я тут работать.

— Почему не можешь? Такой здоровый, и не можешь.

— Условия не подходящи. Який я лесоруб? Я на волах ездить можу, та работа мне сподручна, хоть на сто километров поеду, а лес рубить — ни! Подсолнухи срубать — це можу.

— Обратно на эстакаду к Богданову пойдешь?

— Вин не приме.

— Может, примет… Ну-ка, пойдем сходим.

— Та не примет же! Зачем ноги мять, чи вы не знаете Богданова? Колы выгнал — всё.

— Мы попробуем, авось, уговорим. Только ты, смотри, брось лодырничать. До каких пор будешь баклуши бить? Ты ведь уже отец, пора за ум браться.

— Кто отец?

— Знаем, кто отец. Скоро придется ребенка воспитывать, а ты себе на кусок хлеба заработать не можешь. Или думаешь дурачком век прожить? Пошли!

Синько нехотя поплелся за парторгом, оглядываясь на костер, который не горел, а дымил.

— Иди, иди, не оглядывайся! — прикрикнул на него Березин нарочито строгим голосом. — В леспромхозе людей не хватает, а ты, такой лбище, штаны протираешь на чурбаках.

На эстакаде шла горячая работа. Хлысты из делянки поступали бесперебойно, и звено Богданова еле успевало перерабатывать возы, оставляемые двумя «Котиками».

— Ого, у вас, я вижу, новшество! — Парторг увидел железные клюшки, которыми рабочие ловко оттаскивали разделанные кряжи.

— Какое новшество, Фетис Федорович? — спросил Шишигин, поглядывая не без гордости на свою новую мерку — рейку с делениями, расписанную черной и красной краской. — Про рейку говоришь? Это пилоправ Кукаркин предложил Чибисову завести такие мерки на эстакадах. Очень удобные. Видно, где метр, где полтора метра, где два; и сотки даже цифрами обозначены.

Я не про рейку твою, а про металлические клюшки. Раньше вы палками да вагами бревна ворочали.

— Это тоже Кукаркин придумал.

— Везде Кукаркин!

— А как же! Кукаркин — изобретатель. За многих головой работает. Теперь, сказывают, над сучкорубной машиной мозги ломает.

— Ну-ну. А вот кто бы придумал такую машину, чтобы лень с человека обламывать? — сказал Березин подошедшему Богданову. — Может, возьмешь себе на перевоспитание этого лодыря, Харитон?

— Синько? Избави бог! Хватит, помаялся с ним. Сколько крови перепортил. Из-за него, наверно, во мне черная кровь получается, в голову ударяет и я становлюсь дурак дураком.

— Ты его хорошо знаешь, понимаешь, он слушался тебя.

— Слушался, пока я его учил.

— Как учил?

— Это дело темное, товарищ Березин. Может, он сам скажет, как я его учил? Учил за лень, за воровство, за козушку Дарьину. Про ту учебу знает он да я. Теперь я не могу учить так…

— Значит, принять к себе в звено Синько не можешь?

— Не могу, Фетис Федорович.

— Может, совет какой дашь?

— Устройте вы его в столовую воду возить. Пусть он там ест всякие остатки. А отъестся, разжиреет, когда сало закипит в нем, он сам за колку дров возьмется и в лес запросится. Вспомните потом мое слово! Ведь человека видно, что ему надо. Он был в беспризорных, все мысли только и вертелись вокруг еды.

Синько тем временем переталкивал с уха на ухо свою кубанку, прятал обжигаемые морозом руки в карманы.

— Как, Синько, пойдешь в столовую водовозом? — спросил Березин.

Парень потупился, довольный, пряча улыбку.

— Чего ж не пойти? Пойду.

— Там тебе и волы будут, станешь начальником экипажа «МУ-2». Ну, а если воды вовремя не привезешь, обеды своевременно не будут готовы, — берегись! Перед всей Новинкой отвечать станешь.

— Воды-то привезу, трудно, чи що, за ней съездить? — растягивая слова, не торопясь, пробубнил Синько.

— Смотри, Григорий, если и тут станешь лодырничать, тогда уж не знаю, что с тобой делать.

— Ничего со мной не придется делать, давно бы на кухню поставили. Там я сможу…

41

Кругом — тайга, глушь, бездорожье. На семь-восемь месяцев лег снег, похоронил под собою землю. Человек неделями не видит солнце. Показавшись над горизонтом, оно чуть оторвется от земли, холодное и равнодушное, опишет небольшую дугу и снова спрячется. Но люди не унывают, они живут с мечтами о лете, о ясном и жарком солнце.

С наступлением зимы и длинных вечеров Нина Андреевна с увлечением взялась за общественную работу. Она была пропагандистом в кружке по изучению истории партии, лектором и беседчиком. Выступала в Чарусском клубе, в красных уголках и в общежитиях на лесоучастках. В занятиях с коммунистами и в чтении лекций для рабочих она находила большое удовлетворение. Ей радостно было сознавать, что и здесь, в чарусских лесах, где-то чуть ли не на краю света, она оказалась полезной.

В один из вечеров Николай Георгиевич вернулся домой раньше обычного. Ему нездоровилось, во всем теле чувствовался озноб. В квартире было холодно и неуютно. На столе грязная посуда, постель не заправлена. Девочки в шубах сидели на полу и кутали кукол в тряпки. Багрянцев взглянул на отрывной календарь, висевший на стене. Днем партийной учебы был вторник. Он подумал было, что жена на занятиях, но оказалось, что сегодня уже среда.

— А где мама? — спросил он девочек.

— Заходил дядя Боря, и мама ушла с ним.

— А давно он приходил?

— Давно. Еще светло было.

Николай Георгиевич посмотрел на часы. Был девятый час. Заглянув под крышку холодного котла, стоявшего на очаге, Багрянцев нахмурился и начал ходить вдоль комнаты.

Он ревновал жену к Зырянову. Замполит частенько заходил к ним, держал себя со всеми запросто. Иногда вместе отправлялись в кино, на прогулки, гостили у Якова Тимофеевича. Зырянов и Нина Андреевна всегда вели себя скромно, сдержанно, но Николай Георгиевич видел в этом лишь маскировку, считая, что его обманывают. Эта подозрительность усилилась, когда Нина Андреевна рассказала ему о вечере у замполита, где были Лиза и Паня. Тогда Багрянцев вспылил, упрекнув жену: дескать, он на работе старается, а она тут без него на вечерах гуляет. С тех пор вспышки ревности стали у него все чаще и чаще. Он стал раздражителен, придирчив, не давал покоя ни себе, ни жене. Запретил ей заходить в кабинет замполита и вообще встречаться и разговаривать с ним.

…Время шло. Часы показывали девять. А Нины Андреевны все не было. Николай Георгиевич оделся, достал из стола деньги и быстро вышел, направляясь в орсовский магазин.

Под вывеской, над дверями магазина, красноватым светом горела электрическая лампочка, снежок на крыльце казался розовым. Сторож Якуня уже вышел на свой пост, он был в тулупе, за плечом маячила берданка, а в руке деревянная пустотелая колотушка, на конце которой на ремешке болтался шарик. Старик прохаживался перед магазином и, когда замечал поблизости людей, подымал колотушку вверх, побрякивал над ухом: дескать, внимание, здесь сторож. Перед Николаем Георгиевичем он приподнял шапку и молча пропустил его в магазин.

Из магазина Багрянцев пошел не домой, а в избушку к старухе, где, бывало, они с Ошурковым наслаждались «лесной сказкой». И когда он уходил в ночь, в темноту, сторож Якуня усиленно гремел деревянной колотушкой.

Обратно Николай Георгиевич вернулся поздно. Нина Андреевна была уже дома, растопила очаг, помыла посуду, накормила и уложила детей спать. Ни словом не обмолвившись с женой, Багрянцев разделся, лег на кровать лицом к стене, зарывшись с головой в одеяло.

— Коля, что с тобой? — подошла Нина Андреевна. — Ты заболел?

— Отстань! — рявкнул он. — Шла бы ночевать-то к Зырянову.

— Коля! Как тебе не стыдно?!

— Тебе надо стыдиться, а не мне! И замолк до утра.

Она решила ночевать в медпункте на топчане.

Для Нины Андреевны наступили тяжелые дни. Она не могла отказаться от пропагандистской работы. Наперекор мужу продолжала заниматься общественными делами, вела кружок партийной учебы, выступала с лекциями, докладами, выполняла поручения Зырянова. Николай Георгиевич все это знал, видел и еще больше озлоблялся. В семье Багрянцевых поселились неприязнь, холод. Об этом они никому не жаловались. Но шила в мешке не утаишь.

Однажды, вернувшись из поездки на участок углевыжигательных печей, Нина Андреевна нашла на столе записку. Писал директор леспромхоза Черемных. Просил зайти к нему в кабинет для серьезного разговора. Слово «серьезного» было подчеркнуто. Не раздеваясь, прямо с дороги Багрянцева заспешила в контору.

Яков Тимофеевич сидел в кабинете один. Вид у него был усталый, он уже несколько дней не брился, в щетине на щеках искрилась седина.

— Садитесь, пожалуйста! — сказал он, закрывая папку, лежащую перед ним. — Нина Андреевна, у вас нет желания переехать из Чаруса на другой наш лесоучасток? Например, в Моховое?

— В Моховое? С Николаем Георгиевичем?

— Да, в Моховое. Тамошнего начальника Ошуркова снимаем с работы и отдаем под суд. Есть наметка поставить вместо него вашего мужа. Фельдшера из Мохового мы перебросим в Чарус, а вас с Николаем Георгиевичем пошлем туда.