Апокриф - Владимир Гончаров

Тиоракис слишком трепетно относился к женщинам. Напор в завоевании избранницы, которым хвасталось большинство его сверстников, представлялся ему диким и стыдным действом. Наверное, это было следствием того, что, начиная с девятилетнего возраста, когда отец ушел из семьи, он являл собой продукт так называемого «женского воспитания». Мать и старшая сестра, были в этом процессе главными фигурами. И вот теперь каждое женское существо, вызывавшее в нем вполне мужской интерес, непроизвольно и подсознательно ассоциировалось у него с родными семейными образами. Поэтому и к подружкам, которые в положенное время стали у него появляться, Тиоракис проявлял, наряду с нежной, но очень уж братской привязанностью, прямо-таки сыновнее почтение. Это вначале приятно поражало его избранниц, но через некоторое время начинало утомлять и даже раздражать. Ведь бремя развития отношений целиком ложилось на плечи обескураженных девиц, толкало именно их к проявлению инициативы в весьма щепетильных вопросах, а далеко не все девушки это любят и могут.

Словом, придя в круг университетских друзей, Тиоракис не мог, в отличие от многих из них, похвалиться сколь-либо большим числом любовных побед, и даже был уверен, что не имеет к тому достаточных талантов.

И тут — Летта!

Тиоракиса поразила красота девушки, но, наблюдая коловращение вокруг нее соискателей любви, он сразу вычеркнул себя из их числа, вполне искренно полагая, что при такой конкуренции шансов у него нет никаких.

Если угодно, можно считать это недостатком, но собственная эмоциональность перегорала внутри Тиоракиса как-то странно и однобоко — давая пищу богатому воображению, но, не разжигая страсти. Точнее, это было для него вопросом достаточно регулируемым: страх разочарования мог заставить его придержать развивающееся чувство и даже совсем заглушить его.

Так вышло и в этом случае. Решив, что дело ему не по зубам, Тиоракис не позволил себе распаляться понапрасну. Ведь нельзя же серьезно (если ты не идиот, конечно) влюбиться, например, в какую-нибудь кинодиву с настенного календаря? А тут — что-то подобное…

Он и вел себя соответствующе. Встретив Летту в аудитории, в коридоре или в университетской библиотеке, формально-приветливо здоровался с ней и, даже взгляда не задерживая, проходил мимо для того, чтобы заняться своими делами. Никаких попыток заговорить, пошутить, завязать знакомство… При этом Тиоракис активно интересовался и с явным удовольствием общался с другими девушками, не носившими, по его мнению, на себе столь очевидной печати небожительства и недостижимости.

Такое поведение не могло не затронуть самолюбия красавицы. Что за безобразие, черт побери! Почему она не получает законной доли восхищения, обожания и поклонения от этого весьма интересного внешне и, судя по всему, неглупого парня?

В какой-то из ничем не отмеченных дней Тиоракис сидел в комнате факультетского комитета МС и двумя пальцами выстукивал на пишущей машинке заметку для издаваемой студентами стенной газеты.

— Давайте я вам помогу, — услышал он над собой очень характерный нежного тембра голос, — я умею очень быстро печатать, десятью пальцами…

Тиоракис поднял голову. Это действительно была Летта. Она, как всегда невероятно красивая, стояла над ним и едва заметно улыбалась, больше глазами, чем губами. От девушки исходил легкий, очень приятный и чрезвычайно подходивший ко всему ее облику аромат духов.

Тиоракис смутился и заторопился с ответом:

— Нет, нет! Что вы! Спасибо, я сам… мне уже немного осталось.

— А то смотрите, мне действительно не трудно, — повторила свое предложение Летта, с явным интересом глядя на Тиоракиса, на его смущение.

— Нет, нет! — снова повторил Тиоракис. — Не беспокойтесь! Не нужно…

Летта сделала неопределенное движение головой и пошла из комнаты, а Тиоракис, борясь со страшным искушением посмотреть ей вслед, снова уткнулся в лист, торчавший из каретки пишущей машинки.

Даже если бы он специально готовился к завоеванию внимания Летты, более точно ему поступить бы не удалось. Красавица была явно заинтригована.

Дальше — больше. Через два дня, стоя в очереди к раздаче в студенческой столовой, Тиоракис вновь услышал тот же голос:

— Можно я к вам присоединюсь?

Тут уж не могло быть никаких оснований для отказа.

— Да, да! Разумеется!

Они обедали за одним столом, болтали о чем-то… Летта постоянно отвлекалась от еды и разговора, поскольку было очень много желающих поприветствовать ее, а Тиоракис при этом ловил на себе заинтересованные взгляды приветствующих.

Потом это стало повторяться каждый день, и уже сам Тиоракис, стоя в очереди к раздаче, махал Летте рукой, обозначая свое местонахождение, лишь только она входила в обеденный зал.

Как-то среди разной болтовни он завел разговор о городской архитектуре, упомянув творчество одного из известных мастеров, построивших несколько замечательных домов в столице.

— А вы сможете мне их показать? — спросила Летта.

Они все еще оставались на «вы». Дело в том, что Тиоракис вообще с трудом переходил на «ты», но в данном случае и это играло ему на руку! Слишком много мужчин пытались навязать Летте близкое знакомство, и поэтому церемонность Тиоракиса казалась ей особенно милой и к тому же — стильной.

— Конечно! Когда? — с готовностью отозвался Тиоракис.

— Сегодня не могу… С мужем уже договорились в кино пойти, — раздумчиво сказала Летта. — Тогда завтра. Сможете?

Они долго ходили по весенним улицам города. Летта стерла себе ногу не очень подходящей для длительных прогулок туфлей, и Тиоракис поймал такси. Во время всей экскурсии он не сделал даже попытки притронуться к Летте, взять ее под локоть или приобнять. А тут, сидя на довольно тесном заднем сидении небольшого автомобиля, он невольно чувствовал тепло ее бедра, и голова у него не то, чтобы кружилась, а как-то странно немела, как если бы он ее отлежал.

Когда они доехали до места, Летта попросила не провожать ее дальше, но зато, произнося: До свидания! — так нежно прикоснулась к руке Тиоракиса, что он переживал это прикосновение до самого утра…

Как-то само собой получилось, что с этого момента Тиоракис стал сопровождать Летту до ее дома почти каждый день, продолжая вести себя в обычной для него манере — то есть предельно почтительно и целомудренно.

Однажды, заметив недалеко от их пути цветочницу, он попросил у своей спутницы извинения, отошел и купил небольшой букет обычных весенних цветов.

— Можно вам подарить? — спросил он Летту.

— А можно вас поцеловать? — спросила Летта принимая цветы.

— Запросто! — ответил Тиоракис, пытаясь скрыть за бравым тоном замешательство, а Летта, не говоря больше ни слова, положила ему на шею под затылком свою умопомрачительную руку и, наклонив его голову к своей, спокойно, как бы пробуя, поцеловала в губы… Потом они шли молча, и она, взяв его под руку, слегка прижималась к нему… Потом они долго целовались в подъезде…

Через несколько дней они стали любовниками.

Явное предпочтение, которое первая красавица университета отдавала Тиоракису, не могло остаться незамеченным. Университетские друзья стали одолевать Тиоракиса нескромными вопросами, но он, пуская в ход все свое лицедейство, охлаждал их любопытство совершенно «искренними» рассказами о том, что Летта именно потому позволяет ему чаще прочих находиться подле себя, поскольку точно знает, — с этой стороны никогда не будет никаких поползновений установить власть над ней. Он был столь убедителен в разыгрываемой им перед товарищами роли преданного и не рассчитывающего ни на что пажа королевы, что только у самых недоверчивых оставались слабые подозрения по поводу невинности его отношений с Леттой. Некоторые даже сочувствовали ему. А Тиоракис получал высшее наслаждение — наслаждение от тайного обладания. И расставаться с этой тайной ради каких-то там дурацких лавров примитивного соблазнителя (пусть даже соблазнителя первой красавицы) он не собирался.

Эта склонность к тайному обладанию проявлялась у Тиоракиса и в отношении к власти.

Вообще, властность одно из свойств личности, которые проявляются у человека довольно рано. Свою способность быть повелителем дети, как правило, испытывают в играх со сверстниками еще в самом нежном возрасте. Древний инстинкт требует обрести первенство, а с ним и власть, для начала, хотя бы в пределах песочницы. Те, кому по силе и сообразительности трудно выбиться в вожаки ребячьей ватаги, охотно властвуют над кукольной семьей или армией оловянных солдатиков…

По мере взросления и обретения опыта инстинкты уступают место разуму (люди все-таки!), и уже далеко не все, по здравому рассуждению, сохраняют желание непременно руководить действиями других людей или, не дай Бог, их массами. Слишком хлопотно. Добиться своего, если только честолюбие не стало самоцелью, можно и более скромными инструментами.