Время Волка - Юлия Александровна Волкодав

предупредили, что в студии петь не получится, нужно только открывать рот под готовую запись. Ну и тост он произносил, понятно, без фонограммы.

С тостом Лёня справился, после, как велели, глотнул шампанского и едва не выплюнул его назад. Это был даже не лимонад, а какая-то подкрашенная жидкость, его чувствительный желудок мгновенно взбунтовался, и он едва смог сделать глоток. Так что улыбка на его первой записи вышла кислая, но «Родину мира» он спел, и сняли с первого дубля. Лёня сам удивился, что не пришлось ничего переделывать, его ещё и похвалили за экономию плёнки. Он даже не ощутил никакого волнения, в Сопоте, помнится, и ноги подкашивались, и в горле пересыхало, а тут ничего.

Справившись со своим номером, Лёня почувствовал радостное возбуждение. Теперь, когда самое ответственное позади и от него больше ничего не требуется, можно и оглядеться по сторонам. Вокруг столько всего интересного: вон там известный космонавт сидит, герой Советского Союза, между прочим. А вон балетная прима, Лёня как-то видел её выступление в Большом. Тогда она показалась ему сказочным существом, а тут обыденно стояла у стеночки и ждала своей очереди. Хотелось подойти к каждому, познакомиться, автограф взять. Но Лёня сдерживался, напоминая себе, что вообще-то он тоже артист и приставать ни к кому не надо. Поэтому просто наблюдал за всем происходящим вокруг, радуясь, что его никто не гонит из ярко освещённой, расцвеченной серпантином, блестящей ёлочными игрушками студии. На улице шёл снег и дул пронизывающий холодный ветер, а тут царил праздник, которого он так хотел с первого дня в Москве.

Уже потом, вернувшись домой за полночь и рассказав Боре историю с ключом, он забеспокоился — а не вырежут ли номер. Борька его ругал за безответственность и уверял, что обязательно вырежут, в свитере ещё никто в «Огоньке» не снимался. Но номер не вырезали, в новогоднюю ночь его посмотрела вся страна, и из Сочи звонила бабушка, и даже отец позвонил, выразил своё восхищение в трёх словах: «Ты настоящий Волк». С тех пор Лёня стал постоянным участником «Голубых огоньков», причём одним из самых желанных — зрители присылали мешки писем на телевидение с просьбой включить в новую программу Леонида Волка.

«Голубые огоньки» на телевидении возродили, когда Леониду Витальевичу было уже под шестьдесят. Конечно, его пригласили, а как же. Мэтр эстрады, живая легенда. Сначала ему показалось забавным вспомнить молодость, тем более что создатели программы пытались повторить атмосферу тех первых «Огоньков»: конфетти, серпантин, шампанское (опять жидкость неизвестного происхождения), именитые гости. Уже без оперы и балета, только эстрада, и он один из главных героев. В первый год его нарядили Дедом Морозом, во второй поставили в дуэт с юным рокером, сыграв на контрасте. Сценарии для новых «Огоньков» писали кавээнщики, народ молодой, весёлый, так что тексты получались острыми, а дуэты неожиданными, и Леонид Витальевич развлекался, дурачился, то танцевал «макарену», то делал пародию на самого себя. Потом всё как-то поднадоело. От приглашений он не отказывался, но ежегодные предновогодние съёмки превратились в рутину, в обязанность, которую нужно отработать. Снимали в основном глубокой ночью, он приезжал после какого-нибудь концерта (в ноябре и декабре они шли сплошным потоком), часто даже не первого за день, быстро переодевался, гримировался, на правах мэтра требовал, чтобы его снимали без очереди, выходил, отрабатывал номер, глядя подслеповатыми глазами на телесуфлер с текстом и быстро уезжал домой. И дома ещё долго не мог уснуть, взбудораженный ярким светом и громкой музыкой на съёмочной площадке. И однажды, увидев потом «Огонёк» по телевизору, вообще зарёкся участвовать. Снимали как раз за неделю до того, как он почувствовал себя совсем плохо и согласился на шунтирование. На экране медленно, словно боясь сдохнуть прямо в кадре, бледный, с безучастным взглядом народный артист делал два шага влево, два шага вправо под бравурную музыку, натянуто улыбался и невпопад открывал рот, путаясь в словах. Какая-то многотиражная газета разразилась потом ядовитой статьёй о «вечно молодых ботоксных звёздах», которые оккупировали телевидение и не дают прохода новым талантам. Волк обиделся страшно, лично он к ботоксу и прочим средствам омоложения никогда не прибегал. Во-первых, не с его здоровьем. Во-вторых, он считал, что человек должен стареть естественно. Но прошёл год, его снова позвали, и он снова изображал какого-то там сказочного героя, пел дуэтом и салютовал зрителям бокалом с крашеной водой. Шоу продолжалось.

* * *

Проблема с репертуаром у Лёни всё-таки оставалась. Он не собирался вечно петь «Родину мира», а новых песен ему никто не предлагал. То, что он пел в радиоэфире по утрам, исполнять в концертах было невозможно, зрители просто уснули бы от заунывных романсов. Лёня уже понял, что у каждого популярного композитора есть свои исполнители, которым тот отдаёт свеженаписанные песни и чем популярнее автор, тем больше вокруг него крутится желающих. Лёня явно закрепился за Фридманом, но Геннадий Осипович писал, во-первых, редко, а во-вторых, исключительно про родину, партию и комсомол. О родине Лёня ещё худо-бедно пел, а вот про партию и комсомол петь не хотел категорически.

— Ты наивный мальчишка, — втолковывал ему Фридман. — Ты не понимаешь своего счастья. Вот замечательная песня «Комсомольская мечта», её ещё никто не исполнял! Ты будешь первым! Запиши её на студии, я договорюсь, её тут же дадут в эфир. Это правильная песня, которую любой редактор пропустит, только предложи. А ты нос воротишь! О чём ты хочешь петь? О любви? Кто тебе даст петь о любви, мальчик? Ты думаешь, я не хотел писать о любви? Хотел! Только меня, Геннадия Фридмана, сына расстрелянного в тридцать седьмом году врага народа Иосифа Фридмана, никто не пустил бы в Союз композиторов, если бы я писал о любви. Понимаешь?

Лёня понимал. Но он, к счастью, не был сыном врага народа и верность партии мог не доказывать. К тому же он внимательно изучал репертуар коллег. Андрей Кигель пел вперемешку и идейное, и лирическое, причём работал с десятком авторов и у всех ходил в любимчиках. А Марат Агдавлетов так вообще исполнял только лирику, перепевал то итальянцев, то французов, иногда заказывая перевод у отечественного поэта, а порой и на языке оригинала. Девушки в зале млели от западных мелодий, за которые, что поразительно, Агдавлетова никто не ругал, и у Марата была фантастическая популярность.

— Ну? Ты возьмёшь «Комсомольскую мечту»? — настойчиво повторил Фридман.

— Нет, — Лёня покачал головой и добавил, чтобы не обидеть старика: — У меня металла в голосе для неё недостаточно. Испорчу вам хорошую песню. Отдайте её лучше