Таежный гамбит - Юрий Достовалов

— В отряд его! И быстрее! Командир разберется, кто такие! — скомандовал он красноармейцам. Они подхватили импровизированные носилки и почти бегом потащили их по снегу. Тело подпоручика вздрагивало и подскакивало, а китаец шел сзади и пинками поправлял руки и ноги Пронина, если они вываливались из волокуши и мешали движению.

10

Красноармейцы, обнаружившие разведчиков Мизинова, были бойцами маршевого отряда Илмара Струда — того самого, который, потерпев поражение от казаков Камова в станице Больше-Аринская, был отдан большевиками под суд. Ему тогда вменили потерю коммунистической бдительности, послабление врагам и серьезные просчеты в командовании отрядом. Его не пытали и ни о чем не расспрашивали. Просто решили использовать его в качестве наглядной острастки. Что-то уж много развелось командиров, которые недобросовестно выполняли свой партийный долг, жеманничали с мятежниками, потакали местному населению, которое зачастую помогало восставшим. О «деле Струда» написали большевистские газеты, и теперь каждому чуть провинившемуся командиру тыкали статью под нос и угрожающе вопрошали: «Такой же участи хочешь?» Никто, разумеется, не хотел, и вскоре действия карательных отрядов активизировались. Жизнь красноармейца теперь не стоила ничего. Командир посылал их в самое пекло — порой вполне оправданно, но чаще без разбора, спасая тем самым свою жизнь и карьеру. Среди бойцов пошел ропот: шапками, мол, собираются беляков закидать, благо что у нас шапок поболе. Этими самыми «шапками» и стали рядовые красноармейцы, жизнь которых в тайге превратилась теперь в беспрестанный кошмарный сон наяву, а проснуться не представлялось возможным…

Свой арест Илмар Струд перенес внешне стойко, но в душе поселилась глубокая обида. Отдав всю свою сознательную жизнь коммунистической партии, он теперь этой самой партией осужден. Да ладно бы за дело, а то ведь — огульно, впопыхах, для выгоды момента. Это словечко, «момент», Струд неоднократно слышал на партийных собраниях, встречал в большевистской литературе. Если было написано «момент» — значит, никакие отговорки недействительны, вывороти себя наизнанку, но сделай все в угоду этому самому моменту. И это было несправедливо, по его мнению. Как же так, а где же не то ли что мало-мальская человечность, но просто логика? Ведь как, например, противостоять вооруженным до зубов белобандитам, если их сто человек, а у тебя всего взвод, к тому же мало обученных, непрофессиональных бойцов?

Но эта логика в расчет не принималась. Уступил, проиграл — значит, недосмотрел, расслабился, следовательно — враг. Это и было самым несправедливым. В результате приговор безапелляционен — под суд.

Суда, конечно, никакого не было. Струда поместили в одиночную камеру Благовещенской тюрьмы, неплохо кормили, приносили газеты и книги, разрешали прогулки по тюремному двору. На допросы тоже не вызывали, ограничиваясь тем, что раз в неделю в камеру заходил какой-нибудь непременно новый политработник и расспрашивал у Струда про бои, про настроение бойцов, про тактику врага. Струд насколько мог, рассказывал подробно и обстоятельно. Говорил открыто и начистоту: понимал, что раз спрашивают — значит действительно интересуются реальным положением на фронте. Его партийная совесть оставалась чистой. Струд объяснял, что если с мятежниками еще можно справиться, сконцентрировав войска в направлении основного удара, то вот с регулярными войсками, пусть их и немного уже у белых, в случае их наступления совладать будет значительно труднее. И тогда уж, намекал Струд, партийным товарищам не обойтись без таких, как он, понимающих толк в войне. Понимающих не на словах и не из уст пропагаторов. Так и сказал, а потом настороженно замолчал, ожидая, какой эффект произведут эти слова на визитера.

Тот, на удивление, воспринял мнение Струда с должным пониманием. Поинтересовался качеством солдатского обучения в частях и гарнизонах, выслушал пожелания. Пожелание у Струда было одно — вернуться в строй и помочь молодой республике советов как можно быстрее покончить с врагами.

«Мы учтем ваши пожелания», — соглашался визитер и уходил, а Струд снова и снова томился от безделья и думал о своей судьбе, ее перипетиях, взлетах и падениях.

Струд родился на Рижском взморье, в семье фельдшера-латыша. Когда началась мировая война, он едва успел окончить реальное училище. Был призван на фронт и служил в артиллерийской ремонтной бригаде на Северном фронте. Особо отличился в семнадцатом, когда немцы рвались к Риге. В этих тяжелых боях Струд проявил очередной героизм и был награжден четвертым солдатским Георгием. Полные кавалеры этого ордена автоматически становились прапорщиками, и в ноябре семнадцатого Илмар Струд пополнил ряды офицерского корпуса русской армии.

В восемнадцатом вступил в коммунистическую партию и добровольцем в Красную армию, участвовал в боях против белогвардейцев и интервентов в Сибири в партизанском отряде «старика» Каландаришвили. Ровно год провел в заключении у белых в Олекминской тюрьме. По освобождении в декабре двадцатого был направлен в отряд особого назначения для разгрома белых в Монголии. С ротой бойцов был окружен генералами Бакичем и Кайгородовым, два месяца сидел в осаде. За мужество награжден орденом Красного Знамени.

Одним словом, его карьера складывалась удачно, вскоре его наверняка ожидал бы собственный полк. Если бы не тот злосчастный бой с повстанцами атамана Камова у станицы Больше-Аринской! Струд снова и снова вспоминал свои действия в том бою и каждый раз приходил к выводу, что сделал единственно возможное, большего не сделал бы и самый опытный человек. И каждый раз он приводил свои неоспоримые аргументы своим визитерам, надеясь, что, может быть, на этот раз его поймут. Не понимали. И он снова впадал в отчаяние.

Так протянулся почти месяц — мучительно долгий и бесцельный. Однажды дверь его камеры скрипнула, как всегда. Струд равнодушно посмотрел на вошедшего. Он ни разу не видел его: коренастый, широкоплечий. Заметив теплую хитринку в глазах, почувствовал, что это не комиссар, а такой же, как и он, военный человек.

— Не надоело отдыхать, Илмар Гунарович? — мягко спросил вошедший и присел на край кровати Струда.

От неожиданности у Струда даже дыхание остановилось. С трудом сглотнув, он с надеждой в голосе выдавил из себя:

— Надоело!.. Разрешите в строй? Кровью своей… — он не выдержал и впервые за все это время расплакался, роняя сквозь слезы: «Несправедливо… Я ведь всем сердцем, всей душой…»

— Перестаньте, товарищ командир, — голос гостя посуровел. Струд вздрогнул.