Час двуликого - Евгений Чебалин

У меня, слава Аллаху, дела идут хорошо. Грузинский «ребенок» теперь имеет чеченского близнеца, которого кормим из английской соски. Оба толстеют. Я их общая нянька. Поглядываем за хребет, ждем, когда в Чечне опадут листья и начнет спеть мушмула. Держи нас в курсе всего. Обнимаю.

— Я беру назад свои вопросы, — сказал Магомед. Капли пота копились в бороздках морщин у него на лбу, набухая, скатывались по вискам.

— Поздно, Магомед, — покачал головой Митцинский. — Вопросы — не мера кукурузы, отданная в долг. Ты сам заставил меня отвечать на них. Теперь слушай ответы. Человек, оравший в ущелье русскую песню, — тот, кто принес это письмо оттуда. Грузин, о котором тебе донесли, посредник между Тифлисом и мной. Подводы с продовольствием — дар казачьих повстанцев. Часть из них влилась в мой отряд. Остальные пока сидят в низовьях Терека и ждут приказа.

Теперь ты знаешь то, чего тебе не полагалось знать, ибо дело касается международных отношений.

Человек слаб. У него есть язык и тело, подверженное боли. Его одолевают жадность, зависть, тщеславие — струны, играя на которых можно заполучить любую тайну. То, что теперь знаешь ты, не должен знать даже меджлис. Поэтому отныне все твои дела и слова станут стеречь трое моих мюридов — день и ночь. Если им что-то не понравится в твоем поведении, они раздавят тебя тихо и без хлопот, как ядовитое насекомое.

У меня нет выхода, Магомед, ты сам задавал вопросы, которые нельзя было оставить без ответа.

Мулла отгонял накатывающуюся дурноту. Он боялся потерять сознание. Беспамятство могло перейти в небытие, пока рядом с ним находился Митцинский.

— Что... мне теперь делать, Осман?

— Для начала избавься от лишнего веса. Ты неумерен в пище и мало двигаешься. Я ведь помню тебя стройным мужчиной. Ах, какой ты был представительный на праздниках аула. Особенно — когда молчал. Есть странная закономерность в горской психологии, Магомед. Идеи и проповеди, выпущенные в паству ожиревшим проповедником, плохо внедряются в ее сознание, ибо горец, истинный горец в наших преданиях всегда строен и дерзок, как барс.

Вошел Ахмедхан, стал собирать посуду. Митцинский кивком поблагодарил его.

— Прежде всего тебе надлежит сделать вот что: узнай, кто стрелял в Бичаева.

Поднос в руках у Ахмедхана дрогнул, покачнулся. Бокал задел пиалу, по комнате потек слабый хрустальный звон, его жадно впитывал густой, бордовый ворс настенного ковра. Митцинский вслушался, осторожно, боязливо (не спугнуть бы!), взял бокал, еще раз коснулся пиалы. Долго слушал пронзительно чистую ноту, теплея худым, смуглым лицом.

Ахмедхан вышел, Митцинский проводил его задумчивым, внимательным взглядом, продолжил:

— Твои новые проповеди надо прочесть в ближайшие дни.

— Какие проповеди?

— В них ты скажешь людям то, что давно накопилось в твоей душе и теперь рвется наружу. Накопилось в твоей душе много любопытного. Например, совсем недавно ты уяснил, что Советы тянут горца за уши из темных ущелий к свету новой жизни. Баркал[4] им за это.

— Ты шутишь, Осман?

— Я сегодня серьезен, как никогда. И учти, твои новые проповеди будут слушать новые телохранители. Им прекрасно известно, что накопилось у тебя в душе нового по отношению к Советам.

— Меня проклянут... от меня откажутся старейшие народа!

— Ты исполнишь свой долг перед халифатом. Еще более велик твой долг передо мной. И он будет уменьшаться с каждым мусульманином, ставшим моим мюридом. Чем большее число их придет ко мне, тем надежнее будет твое положение в этом мире, здесь прямая зависимость, Магомед. Я подскажу тебе один из способов, как сделать приток мюридов полноводным. На моем пальце кольцо Реуф-бея. Можешь пустить об этом хабар. Слух скользнет по аулам, но никто не должен знать, какой сквозняк занес его в ухо горцу. Я буду держать, кольцо на виду, когда стану принимать тоба у мюридов. И последнее: ты разослал в поиски людей с образцами камней?

— Несколько дней назад.

— И никто еще не вернулся?

— Прошло мало времени.

— Магомед... пышный и затурканный мой соратник... если кто-нибудь из них найдет месторождения руды — с тебя спадут все оковы, что висят на тебе с этого дня. Я вижу: это мало вдохновляет тебя... ты даже не встрепенулся. Ты неисправимо испорченный взяточник, Магомед, стараешься получить взятку даже с грабителя, который угрожает твоей жизни. Ну что ж, последовательность, даже взяточника, имеет право на уважение. Смотри сюда.

Митцинский приподнял край ковра. В маленькой нише, утопленной в стене, стоял квадратный небольшой сейф. Митцинский набрал шифр. Крышка сейфа пружинисто подпрыгнула, и он запустил туда руку.

В ладони Митцинского колюче искрились бриллианты, тусклой яичной желтизной блестело золото. Мулла перевел дыхание, не в силах оторвать взгляд от сокровищ.

— Ты разительно помолодел, мулла. Я был прав с моей идеей телохранителей: тебя нельзя оставлять наедине с собственной алчностью. Ну-с, полюбовались, пора и подвести итоги.

Я поделюсь с тобой вот этим, если твои люди обнаружат месторождения руды, поделюсь достаточно щедро. Теперь иди.

Митцинский стоял на крыльце. Зачарованным хороводом текли над головой созвездия. Великая тишина объяла горы. Ее не в силах были разрушить ни звон сверчков, ни сонный перебрех аульских волкодавов. Глаза привыкли к густому сумраку, пронизанному алмазным блеском звезд.

Слабо светилось квадратное оконце в конце дома, едва слышно доносился плеск воды. В ванной купалась Фариза.

В углу двора, под навесом шевельнулась громоздкая тень, отчетливо скрипнул столб, подпиравший навес. Митцинский вздрогнул от неожиданности. Присмотрелся, разглядел массивную фигуру Ахмедхана. Он стоял спиной к крыльцу, смотрел на окошко ванной.

Все понял Митцинский обостренным чутьем, будто рукой прикоснулся к тоскующей, раскаленной страсти мюрида: за стеклом окна трепетало в струях воды обнаженное тело сестры.

Вспомнился образ: далекая, недоступная Рут, сияющая в комнате следователя Митцинского... она же, падающая из-под купола к жестким ребрам ступеней... она, возникшая в дверном проеме за спиной маленького Быкова.

Содрогаясь от нежности, уткнулся лбом Митцинский в резной столб крыльца. Болезненно, гулко колотилось сердце. Что бы он отдал за право иметь ее здесь сейчас... дело свое? Может быть... может быть! Милая, хрупкая, неодолимо сильная — и сотрудник ЧК? Враг? Сонюшка Рут — враг?! И эту, единственную, прибрали к рукам Советы, ничего не оставив из прежней радости, прибрали последнее, что светилось в его жизни!