Час двуликого - Евгений Чебалин

— Зарекалась лиса кур таскать, — недобро усмехнулся Кулагин, щелкнул затвором. — Живо. Недосуг мне с вами. Нам еще десять верст топать, да все пехом. — И угадывался в его молодых бешеных глазах один приговор Федякину — в расход.

Пошли степью вдоль Терека, к мосту. Припекало катившееся под уклон солнце, шибало в нос запахом разнотравья. Мерно шаркали по пыли стоптанные башмаки бойца. Нарастала в Федякине буйная звериная страсть — жи-и-ить! Боже мой! Только обрел эту желанную до боли возможность — смотреть, дышать, ласкать глазами всю эту немыслимую, родимую красоту, не изгаженную окопами, кровью, вспухшим на жаре человечьим мясом, только оттаял заледеневшим сердцем рядом с домом, как повели опять.

Долгие годы его водила под конвоем присяги служба, затем война. А потом — лагеря, дознания, допросы.

И вот, теперь, дав чуток хлебнуть призрачной свободы, повели опять. Жи-и-и-ить!!

И, прянув назад, рубанул с маху Федякин по горлу бойца ладонью, вложил в удар всю тоску и злость на горемычную долю свою. Почуял, как слабо хрустнуло под ребром ладони.

Кулагин, растопырив пальцы, ловил воздух перекошенным ртом, вращал залитыми слезою глазами. Оседал. Винтовка лезла штыком в небо вдоль его плеча — свободная, ничья.

Не веря удаче, уцепил ее Федякин, дернул к себе. С жадной торопливостью развернул штыком к Кулагину и, подхлестнутый диким опасением — оживет, очухается конвоир! — всадил штык в хрустнувшее тело пониже правого соска. Вошло граненое жало в тело парнишки, будто в масло.

Присел Федякин на корточки перед конвоиром своим, осознал — убил. Стихал звон в ушах. Лежал перед ним мальчишечка, шевелил бескровными губами, что-то шелестел невнятное.

Федякин встал на колени, приблизил ухо, уловил:

— Я... на... регистрацию вел... велели мне... за что ты меня?

— А вот это надо было раньше сказать, голубь... а теперь что ж... как звать?

— Васи-илий.

— А теперь упокой, господи, душу раба божьего Василия. — Добавил рвущимся голосом: — Что ж ты наделал, раб божий... себя загубил и меня заодно.

Огляделся с невыразимой тоской. Трепетала в нескольких шагах листва на молодом кустарнике, дергала хвостом на ветке любопытствующая сорока. В просветах угадывалась свинцовая, вольготная ширь Терека, слегка порозовевшая от раннего заката. Приволье и чистота первозданные напитались послеобеденным покоем.

У ног Федякина умирал боец. Посидел над ним полковник, пока не угасла жизнь в глазах парнишки. Все тянулся Васька к Федякину, забыв, что он враг, тянулся к последнему лику человеческому перед надвигающимся вечным одиночеством, хотел, видно, сказать последнее, самое важное. Но чувствовал, что не успеет, не подчинялся язык, и оттого все заметнее колыхался в глазах предсмертный ужас. Так и угас, опалив душу Федякина до черноты.

Встал он, отомкнул от винтовки штык и, действуя попеременно то им, то черепком, подобранным неподалеку, выкопал в легком сухом песчанике неглубокую могилу.

Похоронил Ваську. В изголовье ему придвинул камень, сделал это осторожно, чтобы не примять тянувшиеся рядом к свету колокольчики ландышей.

Смахнул слезу и пошел куда глаза глядят. Хлестко, с кровью рвались струны, связывающие с домом, матерью. Теперь туда нельзя, заказана дорога к дому. Ни дум, ни желаний, ни планов. Горькой отравой жгло одно-единственное: конец. Не будет ему больше ни покоя, ни отрады, похоронил он вместе с бойцом и себя, а шагал по земле вместо Федякина дикий зверь вне законов человеческих. И затравить его, скажем, собаками — не грех, не святотатство, а благо для людей.

Довожу до вашего сведения, что сегодня ночью было произведено покушение на Султана Бичаева. Бичаев рубил дрова у себя под навесом при свете фонаря. Стреляли со стороны улицы. Пуля легко задела левое плечо Бичаева. Он тут же развернулся, бросил через плетень топор в темноту. Говорит, что в кого-то попал. Но когда выбежал на улицу, там никого не было. По аулу идет хабар — это месть за уход из банды и агитацию, чтобы являлись с повинной в ЧК.

Бичаев говорит: назад в банду не вернусь. Аул возмущен, настроение одно: пора покончить со зверствами Хамзата и Асхаба. Часть людей откололись от банды, идет хабар, что готовы явиться с повинной, кто — узнать не удалось.

Продолжается приток мюридов к Митцинскому. По непроверенным сведениям тоба на верность ему дали уже более трехсот человек, среди которых есть горцы из других аулов и Дагестана.

Откуда-то пришло несколько подвод с продовольствием. Организована кормежка паломников, прибывших поклониться могиле отца Митцинского. Многие из них становятся мюридами. Пускают во двор на поклонение в определенные часы: от трех до пяти. Остальное время двор закрыт. Узорчатая кладка ограды из кирпича переделана, бывшие в ней украшения-бойницы теперь заложены камнем Калитка из штакетника заменена на другую: дубовую, массивную. Во дворе никаких изменений не замечено.

Излагаю один странный хабар. Один из религиозных аульчан проговорился в своем кругу: мулла Магомед дал ему камень, велел идти по горам, искать место, где много таких камней. Мулла якобы сказал: камень этот святой и место, где их много, тоже святое, кто пробудет там целый день — попадет в рай. Камень странный — рыжеватый, с темными вкраплениями. Такое же задание получили другие религиозники, но камни у них другого цвета. Между получившими задание от муллы идет жестокий спор: чей камень самый святой? Разгадать эту загадку пока не могу, поэтому сообщаю ее без соображений.

Больше интересного сообщить не имею.

27

Митцинский еще раз перечитал письмо Омара, доставленное вторым визитом Драча, спрятал в карман. Мулла Магомед ждал. Митцинский придвинул к нему вареную баранину, лепешки, чай. Подумал: «Мерзость. Все... поистине все в нем мерзко».

Мулла ел, облизывая пальцы. Лицо — рыхлое, одутловатое, в черных точках угрей. Митцинский сидел, откинувшись в угол. Свет лампы падал на муллу. Лицо Митцинского, загороженное от света спинкой стула, было сумрачным, брезгливым, сливалось с желто-бордовым фоном бухарского ковра.

Мулла оторвался от еды, прикрыл глаза. Блаженство бродило по его лицу.

— С некоторых пор у меня неважно с памятью. Ты поможешь восстановить наши диалоги? — спросил Митцинский.

— Конечно, Осман, — перевел дух мулла, высматривая на блюде кусок пожирнее.

— На первом заседании меджлиса вы сказали мне: ты образован, умен, знаешь обычаи и законы орси. Так?

— Верно, — согласился мулла. Облюбовал баранью лопатку.