Скрипка Страдивари, или Возвращение Сивого Мерина - Андрей Мягков

В седьмом классе Тошка надолго слегла. Сначала неизбежные женские преобразования случились трудно, и до смерти перепуганные родные надолго уложили ее в постель. Вслед без передышки на и без того ослабленный организм с двух сторон дыхательных органов навалилось воспаление. Выходила она из передряг не быстро, в школе пропустила первые две четверти и не осталась на второй год исключительно благодаря заботам и вниманию подружек, к которым со временем неожиданно для всех присоединился и Вова Чмырев. Подобная тяга любимца публики к проявлению дружеских чувств не осталась подругами не замеченной, не вызвала с их стороны восторга, и очень скоро после уроков, а часто и вместо оных, на даче Твеленевых он стал появляться в гордом одиночестве и, когда после новогодних каникул выздоровевшая и благодаря стараниям Чмыря ни на пядь не отставшая от программы постижения «гранита школьных наук», распираемая счастьем Антонина предстала пред ясны очи одноклассников, она не без удивления обнаружила, что «очи» сии откровенно «ясны» лишь у мужской их половины, тогда как подруги радостью не светились, в дальнейшем общения с ней избегали, а временами спасибо, если здоровались. Тошка долго не могла смириться с подобной обструкцией, искренне пыталась понять свою вину, а когда Вова Чмырев в доступной для себя форме прояснил ситуацию: «Дура, их никто не хочет, а тебя все хотят», она с ним, нахалом, раздружилась, но страдать по поводу своего изгойства перестала, затаилась и с тех пор не пропускала в школе ни одного занятия, чтобы не доставлять этим гадинам радости.

Так было до тех пор, пока однажды рано утром, она еще спала, в дверь переделкинской дачи несколько раз позвонили долгими, тревожными звонками, так что она вскочила, как ошпаренная, не сразу поняв, что происходит, а флегматик Ху, обычно на звонки никак не реагирующий, не по возрасту реактивно кинулся к двери и залился не свойственным ему злобным тявканьем. Антонина глянула на часы: шесть без чего-то. В доме который день уже никого, кроме нее, не было: дед после юбилея отлеживается в Москве; брата Антона до сих пор эти уроды держат в тюрьме — не звонит и на звонки не отвечает; отец в очередной командировке, в Париже, кажется; мать после инцидента с Лерикиным столовым серебром опять исчезла куда-то без предупреждения и вторые сутки уже от нее ни слуху ни духу; дядька Марат пьет горькую на Тверской, там магазины под боком, а здесь тащись за тридевять земель; Герардик всегда там, где дядька, редко его покидает, никогда почти; Нюра последний раз была в Переделкино на свое столетие, то есть годов пятьдесят тому… Кто еще? Все остальные родственники слава богу разъехались по восвоясям, как только закончились праздничные дедовы застолья… Она провела в этом огромном, со стороны выглядевшим нежилым доме практически всю жизнь и давно привыкла к одиночеству. Это был ее мир, который она любила и ни на что ни при каких обстоятельствах не променяла бы, ее надежная, неприступная крепость и пугаться неожиданностей — посторонних ли звуков, поздних телефонных звонков, приходу незнакомых людей — ей никогда в голову не приходило.

Но на этот раз она испугалась.

Звонки с непродолжительными перерывами повторились несколько раз.

Антонина накинула халатик, спустилась вниз, на цыпочках подошла к двери.

— Кто здесь?

Ху перестал лаять, прислушался.

Ответа не последовало.

— Кто?!

Никого.

Через несколько секунд снаружи послышались шаги: кто-то спустился с крыльца и по асфальтированной дорожке зашелестели опавшие листья.

Антонина метнулась к окошку, упала, со всего маху налетев на тяжелое кресло, охнула, неприлично выругалась, с трудом поднялась на ноги, прильнула к забеленному утренней изморозью стеклу.

Мутная видимость позволила различить уходящую мужскую фигуру в светлом плаще.

Превозмогая боль, она вернулась к двери, нарочито громкими щелчками несколько раз отвела металлическую задвижку, на один оборот повернула в замке ключ.

Собака, по всему, не разгадав хозяйкиного намерения, передними лапами с размаху заехала ей в грудь, сбила с ног, та отлетела метра на три, ударилась затылком все о то же кресло и на этот раз, презрев опасность, взвыла в голос.

В саду тем временем шелест листьев стих, затем стал быстро приближаться и по ступенькам крыльца зашаркали шаги.

Дверной звонок троекратно резанул пространство веранды нетерпеливым скрежетом.

Ху захлебнулся новым угрожающим приступом ненависти.

Антонина подползла к окну.

По ту сторону стекла на расстоянии нескольких метров от нее стоял молодой человек. Он был без головного убора, в бежевом удлиненном плаще, небрежно обернутым вокруг шеи и ниспадающим с плеч темно-коричневом шарфе. На его лице, которое Антонине показалось знакомым, застыла еле заметная улыбка.

— Кто вы? — Она не узнала свой голос.

— Откройте, пожалуйста, и уберите собаку, я их боюсь.

— Кто вы?

— Меня зовут Кирилл.

— А кто вы? — Не утруждая себя разнообразием вопросов, продолжила допытываться Антонина.

— Я по поручению Антона Твеленева…

— Кто вы?

— Я его приятель…

— Когда вы его видели?

— К сожалению, мы только созванивались…

У нее потемнело в глазах.

— Неправда, — испуганным голосом почти прокричала девушка, — он не отвечает на звонки! Кто вы?!

Ей показалось, что «бежевый плащ» за стеклом улыбнулся шире.

— Видите ли, Тоша, через закрытую дверь общаться не очень удобно, да еще под собачий аккомпанемент…

— Откуда вы знаете мое имя?

— Я же вам говорю: Антон Твеленев…

— Как вы сказали вас зовут?

— Кирилл…

— Кирилл, собаку Ху я сейчас уберу, — громко, внятно проговорила Антонина нарочито не делая паузы между именем собаки и местоимением «я».

Это был их с Антоном когда-то любимый, давно забытый трюк. Щенка ему подарили на семилетие — в том возрасте, когда все новые школьные и старинные дворовые приятели находились под властью гипноза крепких, непечатных, доселе незнакомых, запретных и потому столь манких слов и выражений. Между собой они с завидным постоянством и не без удовольствия выражениями этими пользовались, бравируя друг перед другом знанием разнообразия «великого и могучего» русского языка, а вот взрослое окружение, по непонятной причине, их увлечения не разделяло. Поэтому высшим шиком считалось использование «ужасных» слов в присутствии учителей, родителей или — самое увлекательное — в присутствии родительских чопорных гостей-пуристов. Тогда-то Антону и пришла в голову мысль назвать собаку этим необычным именем — Ху: теперь он мог, не рискуя быть выгнанным вон, посреди многошумного взрослого застолья громко заявить: «Ни Ху я не вижу, ни Тошки». И добавить в наступавшей после этого испуганной тишине: «Где они, Ху и Тошка?» Дамы в таких случаях, как правило, открывали рты и устремляли полные вопросительного ужаса взоры на Надежду Антоновну, которая в стремлении снять неловкость часто ее усугубляла, говоря: «Это щенок Ху и больше ничего. А почему Ху — я не знаю», после чего многие из присутствующих пуританок жаловались на позднее время и спешно уводили мужей восвояси.

Со временем, когда Антонина подросла, двоюродный брат и ее заразил этой потехой, и они частенько шокировали интеллигентствующих представителей переделкинского бомонда диалогами, типа: «Тоша, что-то Ху я не вижу», — обеспокоенно говорил брат, и сестра отвечала не менее озабоченно: «Антон, где Ху, и я тоже не знаю».

С годами шутка эта потеряла остроту, многие притерпелись, «изюминка» не срабатывала и о ней благополучно забыли.

И вдруг — неожиданно всплыло.

— Кирилл, собаку Ху я сейчас уберу.

Если «бежевый пиджак» не знает, как зовут собаку Антона, то это никакой не Кирилл, а вовсе Ху его знает кто.

Это был хитрый ход. Хитрее в тот момент она ничего придумать не смогла.

И, как ни странно, подсечка удалась лучше всяких ожиданий: молодой человек поперхнулся излишне резко набранным в рот воздухом, долго, беспомощно, как телевизионные журналисты тянул букву «э», прежде чем начать говорить, и, наконец, вежливо поинтересовался.

— Э-э-э-эээ, простите, что вы сказали?

— Я сказала: «Ху я сейчас уберу».

— Зачем же так грубо? — после короткой паузы обиженно произнес «Кирилл». — А мне говорили, что вы интеллигентная девочка. Ошибка вышла. Ладно, до лучших времен. Не прощаюсь.

Он молча постоял у двери, затем снова послышалось шуршание листьев, и все стихло.

Антонина с трудом подняла злосчастное кресло, села, холодными ладонями попыталась успокоить готовые взорваться виски.

Ху замер у двери, прислушиваясь, время от времени поглядывая на хозяйку, затем подошел, лизнул ее ногу: все в порядке, ушел, можно идти досыпать.

Она пригладила взъерошенную шерсть собаки.