Реплики 2020. Статьи, эссе, интервью - Мишель Уэльбек

какие точно века пришелся расцвет церкви? Мне кажется, что у каждого из нас есть своя любимая эпоха, о которой мы узнаем из немногих письменных источников, но главным образом – благодаря архитектуре. В романском монастыре я чувствую умиротворение и связь с божественным. Готический собор – совсем другое дело; здесь красота обретает новый характер, который Кант называет возвышенным (ощущение красоты, сопровождаемое чувством опасности, например, красота штормового моря или грозы в горах).

В барочной церкви ничего подобного уже нет – сюда попадаешь словно во дворец или в театр… В целом мне кажется, что в начале XII века римская церковь допустила несколько ошибок (порвала с восточной церковью, старалась примирить разум и веру, пыталась вмешиваться в политику светских властей, придавала слишком большое значение идее Страшного суда и, как следствие, вопросам морали), в результате чего стали возможны такие цивилизационные катастрофы, как греко-римское Возрождение и в особенности протестантизм; то и другое породило Просвещение и привело к краху всей конструкции. Так что истоки зла уходят вглубь веков.

Ж.Л. Если смотреть на проблему через призму архитектуры, то в ней поражает один аспект: в эпоху строительства соборов время возведения этих монументальных культовых зданий превышало срок человеческой жизни. Так, на сооружение соборов в Реймсе, Шартре и Париже ушло 75, 134 и 182 года соответственно – люди тогда не мелочились. Для сравнения: башня Трамп-тауэр в Нью-Йорке была спроектирована, построена и сдана в эксплуатацию за два года – с 1981‐го по 1983‐й. Можно сказать, что столь существенное различие объясняется механизацией труда, техническим прогрессом и использованием новых материалов. Ладно, это бизнес, но когда видишь уродство современных церквей, всех этих линялых бетонных коробок, порой откровенно безобразных, приземистых – не выше окружающих строений, то начинаешь понимать, что отличает нас от строителей христианского мира – мы озабочены функциональностью, а они посвящали свои творения Богу. Раньше, когда повсюду, вплоть до устремленных в небеса соборных шпилей, виделось сверхъестественное, было лучше. Если расширить этот подход и взглянуть на искусство в целом, то окажется, что все еще хуже. Европейские художники, как верующие, так и неверующие, находили в сакральном неиссякаемый источник вдохновения и питали своим гением века христианства. Все было связано, все было едино. Такой своенравный персонаж, как Караваджо – скандалист и забияка, – благодаря своему таланту (и кое‐каким высокопоставленным заступникам, что тоже правда) получил прощение у папы, хотя был заочно приговорен к смертной казни и жил в изгнании вдали от Рима. Три его картины на сюжеты из жизни святого Матфея, которые хранятся в римской церкви Сан-Луиджи-деи-Франчези, – наглядный пример плодотворного сотрудничества между клиром и художником. Имеет ли смысл сравнивать ту эпоху с нашей в области сакрального искусства? Не будем это даже обсуждать, чтобы не терять понапрасну время.

Наука

М.У. Дело Галилея и история с Дарвином нанесли католической церкви такой урон, что это позволяло надеяться: она успокоится и перестанет нападать на науку. Увы, следующий пассаж из энциклики Fides et Ratio[108] (1998) доказывает, что это не совсем так: “В сфере естественных наук стало преобладать позитивистское мышление, которое не только разорвало все связи с христианским видением мира, но, что самое главное, отказалось от всех метафизических и нравственных понятий”.

Паскаль (сам ученый и талантливый математик, хорошо понимавший, что значит применение научного метода) пишет в “Мыслях”: “Следует определить в общем виде: «Осуществляется это с помощью образа и движения» – так оно будет правильно. Но объяснить, каковы они, и воссоздать механизм – попытка смехотворная, ибо она бесполезна, бездоказательна, тягостна”.

В этом фрагменте, по существу позитивистском до появления позитивизма, содержится ясная мысль о том, что наука ни в коем случае не ведет к материализму и тем более к атеизму (притом что с позиции позитивизма материя, как, впрочем, и Бог, суть чисто метафизические гипотезы, исключенные из поля зрения науки), следовательно, наука ни в коем случае не может представлять собой угрозы (как и козыря) для веры; это две совершенно отдельные сферы интеллектуальной жизни, самой своей природой обреченные такими и оставаться.

Ж.Л. Рациональные умы, которых во времена картезианства становилось все больше, в редкие моменты жизни соглашались признать, что в ней присутствует доля тайны, а порой даже испытывали потребность в существовании сверхъестественного.

В реальности этого не избегнет никто: сталкиваясь с необъяснимым, человек склонен обращаться взором к религии. И церковь бывает особенно убедительна, когда имеет дело с людьми, только что потерявшими близкого родственника. В те минуты, когда священник старается их утешить, в те самые минуты, когда он обращается к стоящей у гроба семье, в эти минуты церковь, наверное, обретает подлинную легитимность.

Я тоже считаю, что вера и разум совместимы, хотя приходится признать, что перед лицом смерти разум побеждает веру. Поскольку научный склад ума не в состоянии вообразить себе жизнь после смерти, эта идея была попросту отринута. О снижении влияния католической церкви во Франции свидетельствуют, например, следующие статистические данные: в 1975 году за кремацию усопших, с которой церковь была вынуждена худо-бедно мириться, высказывалось чуть больше 2000 французов; сегодня их число составляет более 200 тысяч человек ежегодно, и каждый второй француз выбирает для себя этот вариант погребения.

Если церковь перестает служить ориентиром в момент смерти человека, не следует удивляться, что общество погружается в депрессию. Обещание вечной жизни – это лучшее послание, с каким католичество может обратиться к страждущему миру.

Политическая власть

М.У. Завет “кесарю – кесарево” звучал ясно, но у меня нет ощущения, что католическая церковь исполняла его с должным рвением.

Под обособлением англиканской церкви не было никакого теологического основания, и объяснялось оно отказом папы Климента VII признать недействительным брак Генриха VIII. Ослабленный этой борьбой, англиканский клир оказался не способен воспрепятствовать распространению пуританства. Если бы не упрямство Климента VII, то Соединенные Штаты, вполне возможно, были бы сегодня католической страной – чем не насмешка истории? Не лучше оказались последствия и других церковных инициатив. Королевские браки, при заключении которых превалировали геополитические интересы, представляли собой особый случай, и любой церковный деятель с интеллектом не выше среднего должен был бы это понимать. В наши дни королевские свадьбы превратились в нечто вроде фольклорного обряда, но церковь по‐прежнему пытается вмешиваться в государственную политику (например, по вопросам миграции), что, скажем честно, начинает раздражать людей.

Ж.Л. Своим “кесарю – кесарево” Христос учредил светскую власть; проблема в том, что католики бросились исполнять этот его завет с излишним рвением. Историю прошлого века можно кратко охарактеризовать как массовую